Идеология зоны: народ и власть в России наконец едины

Андрей Мовчан

Фото: Lennette Newell

В предыдущей статье я длинно и скучно анализировал цифры и факты, чтобы показать: мораль и ценности, охранять которые в России от влияния Запада предлагают всенародно избранный и поддерживаемый президент России и его коллеги и единомышленники, просто не могут иметь традиционных евангельских корней. О какой морали и ценностях говорят российские политики, по привычке употребляя слово «христианские», если не о евангельских? Ведь для апелляции к морали нужна идеология, которая эту мораль вводит и проповедует.

Идеология у правящей верхушки есть. Эту идеологию разделяет и большая часть населения страны. Я бы назвал ее идеологией «Зоны в кольце Свободных Поселений». Психологи, вероятно, употребили бы вместо «зоны» термин «примитивная группа». Примитивная группа не занимается сложными творческими процессами, не производит сложный продукт. Она может добывать, распределять, потреблять – решать простые, стандартные задачи в рамках неограниченного ресурса. Уровень сотрудничества в таких группах минимален, само сотрудничество механистично (иначе в иерархии ценилась бы способность сотрудничать), результат (объем приобретаемых ресурсов) мало зависит от качества действий членов группы (иначе в иерархии ценились бы эффективные игроки). В условиях, когда личные свойства индивидуума незначительно влияют на изменение общего результата действий, дифференциация происходит только по способности индивидуума присвоить себе большую часть общего дохода. Члены примитивной группы оцениваются исключительно с точки зрения положения в иерархии, которое, в свою очередь, определяется силой (в широком смысле) и корреспондирует с правом на распределение (и в первую очередь отбор в свою пользу) имеющихся у группы ресурсов.

Примитивная группа уходит корнями в сообщества давних предков человека. Ученые изучают такие группы на примерах современных обезьян, в частности гамадрилов, макак, некоторых павианов. «Экономика» стада гамадрилов на сто процентов дистрибутивна: во главе стада стоит вожак (альфа) и несколько самцов «ближнего круга» (бета); добыча сдается вожаку, который ее распределяет; самостоятельное потребление найденного пресекается. Социальная иерархия определяется физической силой и смелостью; самцы стоят выше самок, ниже бета в иерархии находятся гамма-самцы – ведомые, послушные вожаку, и еще ниже дельта – забитые, не имеющие почти никаких прав. «Ниже в иерархии» и «ты для меня как самка» – синонимы: утверждающий свое превосходство самец может имитировать половой акт с более слабым. Демонстрация силы не ограничивается собственными возможностями – вожаки имеют «охрану». Другие стада гамадрилов воспринимаются только в качестве претендентов на ресурсы твоей территории. При встрече вожаки «ведут переговоры» на границах территорий, окруженные с тыла телохранителями. Люди воспринимаются гамадрилами прагматически: понимая невозможность конкуренции, гамадрилы знают – у людей можно выпрашивать подачки; можно даже воровать, пока сородичи отвлекают выпрашиванием подачек. При этом идей сотрудничества с людьми у гамадрилов не возникает.

В современной человеческой жизни нет ярче примера примитивной группы, чем российские места лишения свободы. Российская история заставила огромное множество людей пройти через зоны – в жесточайшей форме ГУЛАГА, жесткой форме современной тюрьмы (у нас и сегодня в тюрьмах 603 человека на 100 тысяч, в Германии – 95), в мягкой форме армейской службы, легкой форме советского детского сада, школы, пионерского лагеря. Этим и волнами геноцида (с 1917 года с завидной регулярностью войны, репрессии и эмиграции уносили в первую очередь ярких, независимых, не готовых подчиняться системе примитивной группы) XX век сформировал в России доминанту зонной идеологии. Чего удивляться, что именно эта, «почвенная», идеология стала новой идеологией власти – мало того, что ее поддерживает народ, она еще и является экстремально удобной для ее (власти) удержания, так как в своей сущности предполагает абсолютное отсутствие лифта из народа во власть любым способом, кроме полного принятия идеологии «зоны» и следования ей.

Экономика «зоны» основана на полной зависимости от внешнего мира (для колонии – буквально, для страны-зоны – через экспорт и импорт), низкоэффективном производстве низкокачественного продукта и стопроцентной дистрибутивной модели распределения. Идеология «зоны» сложна, но ее мораль можно свести к нескольким основным идеям. Первая – незыблемость законов, устанавливающих иерархию, в которой почти нет социальных лифтов, а между сидящими (народ) и охраняющими (представители власти) их нет вообще. Вторая – абсолютная поддержка иерархии всеми ее представителями через принцип «как с нами, так и мы». Третья – расчет только на себя: «не верь, не бойся, не проси», все кругом враги, сотрудничество отсутствует, только соперничество; единственный способ подняться вверх – через опускание других вниз. Четвертая – принцип идентичности: не отличайся, не высовывайся, не спорь, не стучи, не жалуйся, не проявляй ни доброты, ни слабости, ни инициативы, принимай все как должное.

Наверное, излишне говорить, насколько наша жизнь пропитана зонной культурой. Лексика, песни, понятия, переплетающиеся с законами, стремление иметь большую (признак силы) черную (видимо, признак положения в иерархии?) машину, зашкаливающий уровень агрессии друг на друга (на дорогах, в интернете, в быту), табу на самокритику и критику своей страны, агрессивный консерватизм, неприятие нового, постоянная ностальгия по прошлому и отсутствие какого бы то ни было видения будущего (иначе как в виде возврата к прошлому) – свойства примитивной группы. Лояльность населения к нынешней власти (в отличие, кстати, от предыдущих) – результат соответствия ее действий общей идеологической модели. Власть даже разговаривает с намеренным добавлением фени и блатных слов и выражений, а ее действия – это действия «правильного» пацана, зону держащего: пайку увеличивает, своих не сдает, силу показывает, когда надо, и, главное, полностью воспроизводит спектр действий лидера примитивной группы – поддерживает понятия, консолидирует дистрибуцию ресурса, регулирует иерархию, вознаграждая лояльность. С точки зрения зэка, на такое начальство молиться надо: все «расконвоированные», на волю ходят по желанию (лишь бы к перекличке успевали), товаров с воли завались, чего еще надо?

Более того, если рассматривать Россию в контексте зонной идеологии, то многие кажущиеся абсурдными вещи становятся на свое место. Первый признак зоны – общее ощущение «не дома». Согласно опросам, 63% россиян хотят сменить страну проживания. В кучах мусора, оставляемых по обочинам и в местах отдыха, в краткосрочности всех планов (включая инвестиционные), в пассивности и нежелании строить и создавать – во всем в России есть это ощущение «не дома»: все не мое, я пользуюсь украдкой, заботиться не о чем, жалеть нечего.

В стаде гамадрилов, на зоне – и в России те, кто распределяет и контролирует, всегда выше тех, кто производит. Силовики, чиновники, власти – весь этот набор, в разы превышающий своей численностью любые мировые стандарты бюрократии, – заведомо не только имеют право на притеснение бизнесмена, но и обязаны в силу понятий (подкрепленных законом, который в России понятия очень напоминает) всячески контролировать и эксплуатировать последнего. Отсутствие защиты собственности в России, о котором так много говорят, не есть досадная недоработка: какая может быть собственность в зонной культуре, где «начальник дал – начальник взял»?

Стереотипы «командно-административного» управления оттуда же. Привычка высших российских чиновников унижать подчиненных, и даже независимых от них людей, публично, в том числе в прямом эфире, принятый фамильярно-хамский стиль обращения менеджмента с сотрудниками, традиции многочасовых ожиданий в высоких приемных или приезда высокого начальства своими корнями уходят в армейскую систему управления войсками охраны и жесткую дисциплину для обитателей колонии. Тот факт, что «мотивация» как понятие российской власти незнакомо, а знакомы лишь «запрет» и «приказ», тоже характерно для зоны, и бесполезно объяснять, насколько они архаичны и неэффективны.

Коммуникация с населением России со стороны власти мало отличается от коммуникации с заключенными по стилю. Достаточно прочесть письмо из налоговой инспекции. Там не будет «спасибо, что Вы своими налогами финансируете нашу страну!». Там будет десять предупреждений о карах за неуплату и просрочку.

Граждане не отстают: согласно докладу ИНДЕМ, есть только три страны в мире, где отношение к полиции хуже, чем в России. Всего в 14 странах граждане чувствуют себя менее безопасно на улице. Это объективно? Конечно, нет: в России полиция, конечно, не особенно хороша, но уж и не так плоха, и на улицах сравнительно безопасно. Это – зонная идеология: никому не верь, все враги.

Тотальность отвержения гомосексуалистов в России тоже стопроцентно зонной природы. Это неотъемлемый элемент примитивной группы, в которой половой акт указывает на иерархию. При этом в отличие от СССР в России запрет на гомосексуализм вводиться не будет – кто же будет олицетворять собой дельта-уровень, с кем сравнивать оппонентов (кроме несистемной оппозиции)? Когда популярный политик публично приказывает жестко изнасиловать журналистку, не стоит ошибочно считать, что он подстрекает на тяжкое преступление, и даже – что он оскорбляет женщину. Он всего лишь в рамках нашей системы ценностей и морали обращает внимание женщины на ее место в иерархии – традиционным (еще со времен, когда его предки были похожи на гамадрилов) способом, путем объяснения, кто может быть инициатором полового акта. Кстати, Государственная дума, ограничившаяся по этому поводу «порицанием», вполне понимает невинность данного действия и его соответствие нашим нормам.

Получение средств «с воли» на любой зоне строго регламентировано, так как добавляет к пайке, за которую надлежит работать и быть покладистым, неконтролируемый довесок. Поэтому неудивительно, что благотворительные организации, получающие деньги из-за рубежа, должны быть под жестким контролем. Призыв руководителя благотворительного фонда голосовать за кандидата в президенты лишь потому, что иначе он угрожает не дать денег (государственных) на детскую больницу и вообще прикрыть благотворительный фонд, только в свободном мире кажется абсурдным. А на зоне – естественным.

Наконец, последний запрет на выезд за границу сотрудников МВД кажется даже запоздавшим. Если смотреть на них как на срочников, охраняющих зону, то непонятно вообще, почему они должны иметь право на увольнение в город. Увольнение – это поощрение, пусть его в отделе кадров вместе с паспортом и выдают.

Не надо думать, что зона – это место, из которого всем хочется сбежать. Есть как минимум две категории людей, которые, наоборот, хотят на зоне оставаться: это те, кто пассивен, не готов на собственную инициативу, собственное мнение и собственные риски; это также те, кто обладает возможностями и/или способностями на зоне хорошо устроиться – от «начальников» до блатных (так сказать, актив зоны). Если ты принимаешь правила игры и находишься вверху иерархии, почему не оставаться «на зоне»? В России особенно много представителей и первой, и второй группы. Есть даже идеологи зоны, которые мечтают превратить в нее весь мир и видят в этом «особую миссию России». Хорошо, что пока эта версия разумно не поддерживается нашей властью. Отсюда – весьма особое отношение к внешнему миру.

Отношение к Западу у нас похоже на отношение стада гамадрилов к людям в поселке неподалеку. Мы не любим Запад, мы его боимся, мы его презираем. И мы же его боготворим, мы от него получаем почти все жизненно важное. Мы бесконечно у него просим: когда дела похуже – то кредитов, когда получше – то прав «как у людей», признания и уважения, при этом категорически отказываясь сотрудничать. Мы бесконечно возмущены, когда не получаем то, что просим, и презрительно усмехаемся, когда получаем. Мы все время остерегаемся их «коварных планов» и открыто веселимся, когда нам удается наш коварный план по отношению к ним.

Отношение к другим «зонам» у нас братское, можно и помочь, если надо. Помощь другой зоне состоит в поддержке на ее территории законов зоны и начальства зоны. Но если вдруг «братская зона» начинает менять свою идеологию на «вольную», мы видим в этом только одно – бунт заключенных. «Петухи взбунтовались!» – кричим мы в таком случае в праведном гневе и ужасе, что такое может случиться и у нас. Там, где мы не можем послать своих охранников «навести порядок», нам приходится посылать свой «актив» и помогать местным «активистам зоны». Неудивительно, что и в Крыму, и в ДНР и ЛНР у нынешних руководителей так много уголовного прошлого и/или слухов о связях с уголовным миром – где еще взять передовой отряд носителей этой идеологии?

Зонная идеология, ценности зоны, мораль зоны – это и есть наши «традиции и устои». Они не хороши и не плохи, их не надо стесняться, так же как ими, наверное, не стоит гордиться. Просто у нас своя мораль, у Запада – своя. Сходство с гамадрилами тоже не должно нас оскорблять: самолеты похожи на птиц лишь потому, что и те и другие должны летать. Гамадрилы и мы обречены жить в экономике одного типа – с неограниченным ресурсом, который мы легко собираем и на который живем. Понятно, почему президент России говорит о защите нашей морали от влияния Запада – нашей экономике западная мораль не подойдет. Но я бы поспешил его успокоить: наша мораль и наши ценности – продукт экономической модели. Их не вытравить ничем, пока потоки нефти и газа будут приносить нам доход, в ожидании доли которого все население будет выстраиваться в очередь – кто в огромном офисе с сотней охранников, кто с метлой, в робе, в толпе мигрантов.

Проблема в будущем. На зоне кажется, что она существует вечно. Но как бы ни была прочна колючая проволока, высоки вышки, сильны водометы и точны АК-74, современная зона существует, только пока она нужна воле (например, обеспечивает ресурсом и удерживает на своей территории множество ненадежных личностей). Когда-нибудь, не скоро, поток нефти из России закончится или станет не нужен. И тогда нашим детям (или даже внукам) придется встретиться с выбором, который сделали наши давние предки, видимо во время резкого изменения климата: поменять мораль или – вымереть. Мы не знаем, какая их часть предпочла вымереть, не изменив устоям. Мы не знаем, что выберут наши дети. Но хочется верить, что они смогут выбрать западную мораль, избавившись от зонной идеологии. Она, собственно, ничем не плоха. Просто – ведет к вымиранию.   

http://slon.ru/russia/ekonomika_stai_po … 4094.xhtml

Александр Рубцов Возвращение идеологии: как мировоззрение влияет на экономику

Политический режим в России все больше вырождается в крайне затратную идеократию. Главной отраслью народного хозяйства опять становится массовое производство национальной гордости, непримиримости к врагам и любви к руководству

Связь идеологии и бизнеса — предмет, слабо осмысленный у нас как в теории, так и в реальной политике, в принятии конкретных управленческих решений. Положение бизнеса и качество деловой среды рассматриваются сквозь призму исключительно экономических моделей даже там, где все уже давно решают идейные комплексы власти и самого делового сообщества. Точно так же стратегии и программы реформ разрабатываются так, будто их реализация не зависит от установок и инерций сознания, иллюзий, предрассудков и сверхценных идей. В итоге даже самые полезные начинания заканчиваются привычными провалами, а через некоторое время вновь запускаются с той же точки и с теми же ошибками.

Этот нездоровый циклизм все отчетливее проявляет себя с каждым новым предвыборным циклом, в периоды сгущения торжественных обещаний и риторических подарков бизнесу от власти. Сейчас самая пора готовиться. В такие моменты особенно важны критерии трезвой оценки проектов и посулов власти — не для того, чтобы во что-то вдруг уверовать, а чтобы осмысленно регулировать глубину неверия.

Невидимая рука

Действия власти в области экономической политики и регулирования предпринимательской деятельности обычно обсуждают так, будто они диктуются исключительно рациональной калькуляцией выгоды и никак не зависят от государственной идеологии в ее явных и скрытых формах. И это не случайно. Большинству по инерции кажется, будто идеология и бизнес — вещи не просто мало взаимосвязанные, но и друг другу принципиально чуждые. В результате даже предельно активные контакты идеологии и бизнеса с далеко идущими последствиями выпадают из поля зрения или трактуются в системе совершенно диковинных представлений.

В этом плане политэкономия экспертного уровня мало отличается от бытовой. Образованные люди продолжают обсуждать «невидимую руку рынка», в то время как экономическими стратегиями, предпринимательским поведением и конкретными решениями уже давно с гораздо большим эффектом управляет «невидимая рука идеологии». Скрытого влияния идеологических комплексов могут не видеть и сами ЛПР (лица, принимающие решения), однако в латентных формах такое подспудное влияние лишь еще более действенно.

Недооценка такого рода проникающего воздействия порождает хронические ошибки, провалы и сюрпризы. Эксперты, политики, функционеры и обыватели каждый раз изумленно хлопают глазами, вдруг обнаруживая, что именно на идеях в стране делаются огромные деньги и что именно реализация этих идей в итоге как раз и оставляет страну без денег.

Ситуация несколько странная: казалось бы, в нашем возрасте и в этом социуме пора бы уже научиться распознавать в идеологических построениях совершенно понятные бизнес-планы с конкретными бюджетами, процентовками и бенефициарами. «Патриотизм», «вставание с колен», «рост влияния России в мире» — все это по масштабам экономического бедствия сопоставимо с инвестициями в восточную трубу, пенсионным дефицитом, налоговым маневром и даже ремонтом крыши «Зенит Арены» после атаки бакланов.

И наоборот: в макроэкономических программах и якобы деловых мегапроектах сплошь и рядом отчетливо проступают сугубо идейные фантазии и заморочки. В этом мало чем отличаются друг от друга стратегии развития, проекты реформ, инфраструктурные программы, стройки века, торговые войны и даже войны в обычном смысле слова. Все эти столь разные сферы активности по большому счету оказываются ориентированы прежде всего на воспроизводство базовых идеологем. Однако эта связь обычно прикрыта защитой: идеологии не видеть, а видишь — не обсуждать! Применительно к идеям вопросы «сколько это стоит?» или «во что обходится?» выглядят и вовсе национальным предательством.

Рецидивы советского

Еще более сбивает прицел наличие «рационально мыслящего либерального экономического блока в правительстве». Там тоже есть своя идеология, но она уже существенно модифицирована и загнана в тыл, хотя и позволяет как-то сохранять ресурсы и резервы от «идейного» растаскивания в приоритетных проектах.

В действительности российский политический режим с каждым годом все более вырождается в крайне затратную, расточительную идеократию. То, к чему мы сейчас приходим, очень близко к советской модели. Тогда миллиарды легко бросали на ветер и зарывали в землю во имя номинального торжества идеологии только потому, что «это вопрос политический». Когда в середине 1970-х на градостроительном совете Москвы выяснилось, что разработанный Дмитрием Чечулиным проект реконструкции Белорусской площади невозможно реализовать, даже если остановить все стройки Москвы, великий зодчий остановил дискуссию одной фразой: «Улица Горького и Ленинградское шоссе соединяют колыбель революции с Мавзолеем Ленина, а Белорусская площадь — триумфальные ворота на этом славном пути» (правда, в итоге проект не был реализован).

Теперь все не так прямолинейно, но по сути то же самое: над всем властвует «экономия сознания», воспитание удобного социума и правильного гражданина. Главная отрасль народного хозяйства — массовое производство национальной гордости и непримиримости к врагам, индустрия лояльности, автоматизированного патриотизма и любви к руководству. Все это очень советское: в СССР производством правильного человека занимались не только собственно идеологические и воспитательные институции, вроде партии или кино, но и все прочие социальные организованности: заводы и фабрики, армия, школа, собес, лесоповал, больница и т.д., вплоть до общепита, парикмахерской и сферы ритуальных услуг. Сельское хозяйство в первую очередь производило правильного советского колхозника, а уже потом хлеб, молоко и мясо.

Сейчас мы приходим к тому же самому — на выходе опять парадно марширующая идеология, красиво построенные и правильно ориентированные шеренги и колонны. Рациональность и сама материя жизни подчинены Смыслу, и если жизнь в чем-то противоречит Идее, то тем хуже для жизни. Конечно, важно поддерживать уровень благосостояния народа, но гораздо важнее расширенное воспроизводство понимания, Во Имя Чего этот уровень падает.

Дух российского капитализма

То, что власть при поддержке общества позволяет себе в отношении бизнеса, зависит не только от расклада ресурсов и влияния, но и от общих для социума мировоззренческих установок. Отношение к собственности, к инициативе, к своему и чужому успеху, к социальной роли и ответственности бизнеса, наконец, к самому феномену предпринимательства — все это в главном определяется корневыми мировоззренческими установками, воспроизводимыми по инерции или активно внедряемыми оперативной идеологией.

Крайне важно, воспринимается предприниматель в обществе «солью земли» или же «процветающим» изгоем. Полное подчинение бизнеса политике, манера прессовать его со стороны бюрократии, готовность отжимать активы и деньги со стороны силовиков, массовая агрессия низов — все это не просто расклад сил, но и прямой результат ценностных представлений о том, кто есть кто в этом мире или по крайней мере в этой стране.

В свое время еще Макс Вебер показал фундаментальную роль мировоззренческих, в частности религиозно-этических установок, предопределяющих стиль, характер и качество предпринимательства в целом и капитализма в частности. И это только самое очевидное. Однако в отношении себя мы даже близко не проделали ту работу, которая была проделана выведением «духа капитализма» из «протестантской этики». Похоже, это крайне рискованный эксперимент — попытаться понять, какой «дух капитализма» может вытекать из мировоззрения средневзвешенного российского человека с его циничным, но суеверным атеизмом, обвешанным декором кичливого, «богатого» православия. Какое «самоотречение», какое «трудолюбие» и какая «аскеза» могут прививаться этими духовными комплексами, уже давно не имеющими ничего общего даже с известным в этом качестве российским старообрядчеством? А если это место пусто, то есть ли вообще в нашей культуре хоть что-то на эту тему, что могло бы оказаться сейчас жизнеспособным?

Призрак модернизации

Роль идеологии в системе экономики и бизнеса не только зависит от места (от страны, культуры, социума), но и изменчива во времени. Установка на модернизацию, смену вектора, переход от сырьевой модели к инновационной и т.п. — все это повышает роль экономики, а с ней и статус бизнеса. И наоборот, разворот к традиционным ценностям, к поиску идентичности и духовных скреп резко меняет баланс статусов идеологии и экономики, слова и дела, риторики и предпринимательства.

Не так давно, в 2010–2011 годах, мы в этом отношении пережили подлинную революцию: де-факто был взят курс на персоналистскую идеократию. Однако противоречие между обострением социально-экономических проблем и запросами социума, еще не наевшегося за короткое время относительно сытого консумеризма, вынудило сделать эту смену курса не слишком однозначной. Парадный марш идеологии перемежается реверансами в сторону бизнеса и экономических проблем, с робкими воспоминаниями о несостоявшейся, но якобы неизбежной модернизации.

Перед выборами эти темы будут актуализироваться, поскольку они завязаны на значимые сегменты электората. И потому аналитика, связанная с политическими и деловыми, структурными и функциональными, открытыми и интимными связями между идеологией и бизнесом, выходит в этой ситуации на первый план. Игнорировать эти связи и далее становится крайне недальновидно, а то и просто опасно.

ОБ АВТОРАХ

Александр Рубцов
руководитель Центра анализа идеологических процессов Института философии РАН

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

http://www.rbc.ru/opinions/economics/26 … m=center_8

Возвращение идеологии: как стратегии развития России обновляют к выборам

Как ни странно, в отсутствие реальной сменяемости власти идеологические развороты в программном творчестве оказываются особенно крутыми

Приступы активности в сфере стратегического планирования синхронизированы у нас с выборами главы государства. В общем виде это естественно: кандидаты такого уровня и должны выступать с масштабными проектами. Но в типовых модельных ситуациях это связано с конкуренцией разных претендентов и программ с шансами на смену руководства. Если же ротация высшего звена в силу тех или иных причин заранее исключена, выдвижение стратегий приобретает скорее ритуальный характер. Это резко повышает идеологическую нагруженность проектов и значение внешних эффектов — «художественное впечатление» становится важнее «техники исполнения». Как ни парадоксально, при затяжных правлениях идеологические развороты и прыжки в таких программах часто оказываются особенно разнообразными и крутыми.

От стабильности к инновациям

Заранее оговоримся, что пока речь идет об идеологии в традиционном смысле слова, прежде всего об артикулированной «идеологии от государства». В стабильных царствованиях никто не мешает менять программы в любой момент, реализуя их в рабочем порядке. Однако имитация выбора влечет за собой имитацию поиска идеи. К нынешней конкуренции стратегий страна подошла через длительное раскачивание маятника между модернизмом и традиционализмом с разворотами на 180 градусов. На фоне этой богатой ретроспективы содержание всех нынешних проектов становится более понятным, хотя и менее осмысленным. Их оценка и сама суть зависят от того, что в подобных проектах уже было и чего еще не было. От этого зависит, что именно сейчас у нас конструируют — цифровые технологии, велосипед или грабли.

До начала 2000-х годов внятной и развернутой идеологии у власти не было. Заигрывания с «национальной идеей» в середине 1990-х способствовали реабилитации идеологического, но, вопреки распространенной легенде, на заготовку идей для нации «в твердой графике» не претендовали.

Приход Путина был обставлен как возвращение работоспособной, эффективной, сильной и независимой власти («восстановление государства»), но скорее в персонифицированных образах, чем в оформленных идеологемах. Даже принцип «равноудаленности» от олигархата выглядел скорее тактическим ходом, чем идеологией.

Если не считать «войны за целостность», первой идеологемой с почти универсальными интегративными возможностями стал концепт «стабильности» (от «программы Грефа» на старте ЦСР не осталось ничего, кроме этого имени собственного, а сейчас уже и самих воспоминаний). Он вобрал в себя не только смыслы предсказуемости и управляемости, но и повышение благосостояния на фоне фантастической нефтяной конъюнктуры (стабильность как наличие минимальных гарантий). Плюс относительная защищенность от нелегитимного насилия. Хотя если воспользоваться симбиотической терминологией (Макгир — Олсон + Дуглас Норт), здесь имел место более сложный процесс. Часть гастрольного бандитизма переходила в статус бандитизма стационарного, а уже существующий «стационарный бандит» в лице государства резко концентрировал и монополизировал насилие и ренты с перераспределением этих ресурсов не во вред себе. В результате власть резко «равноудалилась»... к своим.

Однако уже с начала 2000-х в системе управления формировался вполне идеологический по уровню претензий тренд. «Стратегия дерегулирования» воплощалась в первом стартовом варианте административной реформы — до того как этот проект волевым порядком прекратили, редуцировав до «рисования квадратиков» с делением ФОИВ (федеральных органов исполнительной власти) на министерства с подведомственными им агентствами, службами и надзорами. Однако начало этому тренду положила впоследствии ополовиненная, а затем и вовсе свернутая реформа технического регулирования: в ней уже были заложены принципы и схемы системного ограничения административного прессинга и государственного рэкета.

Тем не менее полноценная развернутая стратегия развития опять понадобилась лишь к 2008 году. Предыдущий электоральный цикл обошелся суммарным позитивом «стабильности», всячески подсвеченным ужасами «лихих девяностых», во многом тоже утрированными и мифологизированными.

Выход на масштабную стратегию был связан не столько с новым этапом правления, сколько с неординарностью самого опыта «местоблюстительства». Странным образом в президенты шел Медведев, а лучшие умы ломали головы над «планом Путина». Складывалось впечатление, что перед избранием нового президента предвыборную программу писали для премьера. Но в этой ситуации «план Путина» понадобился бы, даже если бы он сам решил на эти четыре года вовсе отойти от дел. Было важно дать понять, кто при любых перемещениях остается главным и чьи предначертания будет исполнять любой преемник, тем более временный.

Однако первые признаки нового курса просочились в публичное пространство несколько раньше — со словом «инновации» (впоследствии набившим оскомину, но тогда казавшимся свежим, для многих даже непонятным). Уже чувствовалось, что «стабильность» вызывает привыкание и себя исчерпывает. Актив начинал уставать от передышки — вновь хотелось броска вперед.

Сейчас происходит нечто подобное: традиционные ценности (обновленная версия «стабильности») приедаются еще быстрее, тем более что под «идентичностью» с «кодами» куда меньше реальных достижений, чем было под «стабильностью» середины 2000-х годов.

От инноваций к модернизации

Если учитывать скрытые процессы, окажется, что модернизационный тренд зарождался еще в первой половине 2000-х годов, когда на Старой площади заговорили о «преодолении технологического отставания». Отчасти в этом был поиск новой игрушки, призванной сменить несостоявшиеся институциональные реформы начала правления. Это была странная инверсия: начали делать необходимое, но на полпути бросили, задним числом занявшись оформлением исторического контекста и стратегических целей. Это как, почти пристрелявшись, отложить оружие и заняться украшением мишени. Если есть понимание необходимости смены модели — со «снятием с иглы», диверсификацией, инновациями и экономикой знания, то и надо начинать с того, с чего начали, — с институциональных реформ.

Что касается масштабов бедствия и проекта, то здесь эволюция от просто инноваций к комплексной, системной модернизации прошла довольно быстро. Была сформулирована задача «смены вектора развития» — преодоления опасной зависимости от экспорта сырья и импорта товаров и технологий. Казалось, пришло понимание, что нефтегазовое благоденствие уже не так надежно и уж точно не вечно, а потому менять базовую модель необходимо радикально и заранее — вчера. В феврале 2008 года весь драматизм ситуации выразил президент в докладе «О стратегии развития России до 2020 года», заявивший, что следование инерционному сценарию просто опасно, так «мы не добьемся необходимого прогресса в повышении качества жизни российских граждан. Более того, не сможем обеспечить ни безопасность страны, ни ее нормального развития, подвергнем угрозе само ее существование, говорю это без всякого преувеличения».

Несмотря на максимальную угрозу («само ее существование») и специальное усиление («без всякого преувеличения»), должного эффекта даже это не произвело, хотя идея спорадически тиражировалась. Один из кандидатов в преемники тогда же заявил в Дубне: «Технико-внедренческие зоны спасут страну, когда обрушится сырьевая экономика». Сильная формулировка: не «если», а именно «когда» — без вариантов.

Все осталось на уровне риторики, хотя четыре года медведевского президентства идеологему модернизации радостно эксплуатировали. Сложился целый вокабулярий прогресса: экономика знания и человеческий капитал, инновации, технопарки и технико-внедренческие зоны, прорывные направления и якорные проекты, венчуры, инкубаторы, инновационные «посевные», передача исполнителям интеллектуального продукта, произведенного за счет бюджета, коммерциализация результата НИР...

Сейчас этот словарь сильно обеднел, а его термины утратили прежнюю магию — достаточно прочитать конкурирующие стратегии, особенно их краткие варианты и презентации. Не нужен даже контент-анализ с исследованием частотности словоупотребления.

Однако здесь важнее заметное снижение самой идеологической претензии. Очень много технологии и типового набора в жанре «системы мер», но куда меньше идейной суггестии, целей и принципов, большого контекста — глобального и исторического. Программы будто не глядя перешагнули через идеологию традиционных ценностей, идентичности и культурного кода, особой миссии и непревзойденных глобальных преимуществ в сфере духовности и морали. Но не до конца: пока они больше напоминают ослабленную тень модернизационных идей второй половины 2000-х — и по вялости мотивационной части, и по составу проекта. Достаточно того, что драматизм проектов резко занижен игнорированием одной только проблемы дефицита времени и угрозы необратимости отставания — с анализом зоны принятия решений и точек невозврата.

Идеологической последовательности, политической воли и общего драйва не хватило, даже когда десять лет назад капитан со всей определенностью объяснил себе, команде и пассажирам, что «Титаник» идет прямо на айсберг. Курс не меняется, ледяная гора все больше, но это уже тема отдельного разговора.

ОБ АВТОРАХ

Александр Рубцов
руководитель Центра анализа идеологических процессов Института философии РАН

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

http://www.rbc.ru/opinions/politics/02/ … m=center_3

Возвращение идеологии: как Кремль меняет свое понимание модернизации

Энтузиазм власти в отношении сказочных возможностей прогресса парадоксально сочетается с невниманием к текущим проблемам и необходимым промежуточным этапам захода на модернизацию

Очередной галс смены курса вновь обещает стране горизонты будущего. Выступление президента Путина на Валдайском форуме в Сочи рекламировали как фундаментальное, однако если и было в нем что-то «перекладывающее штурвал», то именно в отношении научно-технологической футурологии. В глобальной политике, оставшейся главной темой речи, новаций не случилось — какие бы нюансы не вытягивали из нее эксперты-международники. Зато с еще большей определенностью обозначился электоральный цикл. У нас это своего рода идеологический слалом с максимальной амплитудой: проблемное будущее, модернизация и «снятие с иглы» как откровение 2004 года; великое прошлое, традиции и духовные скрепы в 2012 году; и, наконец, 2017 год с новой устремленностью вперед на скоростях прогресса, на этот раз растущих уже по экспоненте. За кадром осталось: 1) что эта идея рывка означает для текущей политики; 2) предполагает ли она нечто большее, чем тиражирование «Сколково»; 3) какого масштаба и какой глубины преобразования необходимы для устремления России в прекрасный новый мир, меняющийся до неузнаваемости теперь уже за считанные годы.

Тезис с довеском

В колебаниях нашего идеологического маятника между прогрессизмом и традиционализмом новый курс выглядит как «назад в будущее». Этот фрагмент речи компактный, но напористый: «Раньше, оценивая роль и влияние государств, говорили о значении геополитического фактора, о размерах территории, обладании военной силой, природными ресурсами. Безусловно, это и сегодня важнейшие факторы. Однако теперь другим важнейшим фактором, без всяких сомнений, становится научно-технологический, и его значение будет только усиливаться».

Если и была в этом скрытая полемика, то разве что с собственным традиционализмом предыдущего этапа и фиксацией на приращении территории и «влияния». Но есть и новое — фрагмент с социогуманитарными проблемами не только впервые появился в текстах такого ранга, но и занял место, сопоставимое с самими технологиями: «Как при роботизации обеспечить занятость? Как будет трактоваться клятва Гиппократа в эпоху, когда врач будет обладать возможностями едва ли не всесильного волшебника? Наконец, не утратит ли человеческий интеллект способность контролировать интеллект искусственный? И не станет ли искусственный интеллект самостоятельным субъектом, независимым от нас?» И еще: «научно-технологический фактор становится решающим в сфере военной безопасности и международной политики».

Иначе говоря, если мы и дальше «хотим Крым», нам нужно устроить такой же радикальный «Крым» в научно-технологической сфере — а так нет.

Двойная спираль

Все эти колебания напоминают цикл, но все же не замкнутый круг. Скорее, это спираль с разделяющейся траекторией — частью вперед и вверх, частью назад и вниз.

Социогуманитарный «обвес» модернизации потеснил плоский технократизм. И очень вовремя: цена прогресса, побочные проблемы, требующие качественно иных решений и представлений, в том числе о самой природе человека, — все это уже давно стало самостоятельной идеологией со своей системой принципов, идей, ценностей и аксиом. Но это лишь обостряет проблему реального отношения ко всей этой проблематике, а значит, и к сфере социогуманитарного знания. Речь идет о понимании обществом и особенно властью самой сути и остроты того, что философ Борис Юдин называл «гуманитарной экспертизой». Легко произнести несколько свежих слов, дабы выглядеть современным и устремленным в будущее, но еще проще на этом застопориться, оставшись на уровне научпопа полувековой давности.

Тема биомедицинской этики впервые возникает в текстах такого уровня — пусть даже в терминах клятвы Гиппократа и приписывания врачу всесилия Бога. Но вопрос в том, изменят ли эти несколько слов что-либо в отношении нашего официоза к проблеме, уже давно ставшей в мире одной из самых острых и обсуждаемых. Техника и природа, роботизация и занятость, климат и качество жизни — все это также темы фундаментальные и заслуженные. И все это действительно ведет к социальным, культурным, ценностным сдвигам, нуждающимся в философском и научном осмыслении. Но тогда это требует радикально иного осознания роли и статуса всего корпуса социогуманитарного знания в постсовременном мире. И именно знания, а не графоманской публицистики с претензиями на идеологию. Пока же у нас с этим все ровно наоборот: гуманитаристика опущена докторскими памфлетами, а «культура» с использованием административных связей и служебного положения открыто манипулирует профессиональной наукой, в данном случае историей. Неудивительно, что и в речах начальства идеи искусственного интеллекта выглядят открытием, не слишком обновленным со времен Алана Тьюринга, а то и вовсе «Бунта машин» Алексея Толстого.

Сама тема научно-технологической модернизации парадоксальным образом представляется здесь одновременно и продвижением вперед (по крайней мере в сравнении с предыдущими стратегиями), и откатом назад. «Прорыв» здесь обозначен идеями скорости изменений и запрыгиванием в новые времена, когда наш прогресс вдруг начнет так стремительно прогрессировать, что его сказочные достижения породят совсем новые гуманитарные проблемы. Более того, речь идет о том светлом будущем, когда на фоне этого фантастического «полета звезд» у страны не будет других забот. Но одновременно это и откат назад, проявляющийся как минимум в невнимании к аналогичным, связанным текущим проблемам и всем необходимым промежуточным этапам захода на модернизацию. Традиционализм еще допускает будущий разворот к обновлению — на следующем витке идеологической спирали. Но если на этом витке мы оказываемся в плену футурологии, оторванной от реалий перехода, надежд на изменения оказывается еще меньше: лучше молчать, чем забалтывать.

В свое время мы отчасти приближались к пониманию невозможности обогнать ушедший вперед мир на кривой козе опережающего прогресса. Туннельные эффекты здесь не проходят — по крайней мере для таких особо инерционных стран, как Россия. Чтобы производить новое и сложное, сначала надо восстановить способность производить старое и простое. Сейчас мы глушим себя мифами о возможности вскочить на гребень научно-технологического прогресса, минуя даже те относительно реалистичные выходы на модернизацию, что были обозначены в контурах «плана Путина» 2007 года. О «голландской болезни» и сырьевом проклятии, выродившимся у нас в проклятье институциональное, почти все дружно забыли, будто проблема рассосалась сама собой.

Наш политический нарциссизм любит острые проблемы, но чтобы они были красивыми. Как быть, когда врачи окажутся практически всесильны? Это отвлекает от состояния отечественного здравоохранения с его фантастическим оскудением и регулятивной жестокостью. Что делать с глобальным воздействием техносферы на природу, в том числе тех стран, в которых это воздействие поставит под вопрос саму возможность проживания населения? Сейчас это важнее, чем состояние ближней среды, которая уже до невозможности загажена без всякой техники, строго вручную. Нас вдохновляют перспективы цифровизации, в то время как страна крайне смутно считает реальную эффективность вложений, доходы элит, потери на геополитических подвигах и домашних мегапроектах, цену административного прессинга и государственного рэкета, а заодно и результаты голосований. Наконец, что значат грядущие проблемы искусственного интеллекта в сравнении с непотребным качеством мысли в системах администрирования, в том числе в научно-технологической и социогуманитарной сферах?

ОБ АВТОРАХ

Александр Рубцов
руководитель Центра анализа идеологических процессов Института философии РАН

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

http://www.rbc.ru/opinions/politics/27/ … =center_11

Из чего состоит новая российская идеология