От мотовства — к бережливости
Во многом, конечно, здесь «заслуга» неоправдавшихся апокалиптических прогнозов, в которых еще несколько лет назад недостатка не было.
Но, как говорится, «шокотерапия» сделала свое дело. Думаю, не преувеличу, если скажу, что лучшие умы современного человечества занялись проблемой глобального прогнозирования, общими и конкретными экологическими исследованиями. В кратчайшие по историческим масштабам сроки было выработано следующее конструктивное определение сложившейся ситуации: если сохранятся нынешние тенденции развития взаимосвязанных демографических, продовольственных, энергетических и экологических процессов, то в какой-то точке будущего (причем, не очень отдаленной) они превысят некую «критическую массу» - и человечество в самом деле может ожидать если не гибель, то, во всяком случае, очень серьезные потрясения.
Оптимизм этого определения в допущении «если...». И это - рабочий оптимизм. Да, массовой гибели растительности пока нет, но в ряде мест она сильно, а зачастую и необратимо, пострадала. Предсказанного глобального смогового отравления человечества (был и такой прогноз) также пока нет, но отдельные наблюдались. Подобные случаи указывали не только на реальность перспективы общего экологического кризиса в обозримом будущем, но и позволили по-деловому увидеть всю перспективу в целом. И образно говоря, грядущий экологический кризис оказалось возможным сравнить с рифом, а Землю нашу - с кораблем, который мчится к нему под всеми парусами. Ясно, что остановить движение корабля нет возможности, круто изменить его курс тоже нельзя. Остается постараться постепенно (но не теряя времени) замедлить движение по нынешнему опасному направлению, внимательно следить за расстоянием, отделяющим нас от рифа, стремиться максимально выиграть время и приложить все усилия к тому, чтобы постепенно, румб за румбом, повернуть на новый, безопасный путь.
Все мероприятия, направленные против угрозы экологической катастрофы, таким образом, можно разделить на две группы. Первая - тактическая, основывающаяся на разработке всевозможных природоохранительных мероприятий, которые сами по себе не предотвращают возможности кризиса, но позволяют отдалить его момент, то есть выиграть время для разработки второй, уже стратегической группы мероприятий, которые, собственно, и должны определить новый курс в обход экологического рифа.
Именно так, диалектически, нужно оценивать глобальность тех опасностей, которые угрожают сегодня человечеству. Основной и наиболее зримой опасностью остается, разумеется, новая мировая война с применением ядерного, химического, биологического и прочих чудовищных видов оружия. Глобальная война и экологический кризис без войны (не говоря уже о ситуации, когда первое последует за вторым или второе за первым) по результатам своего воздействия довольно сходны.
И если первая группа мероприятий упирается в проблемы главным образом технические, экономические, от части юридические и политические, то вторая подводит к проблемам социальным, социально-психологическим.
I.
В чем сущность экологического кризиса? Строго говоря, в истории человечества он далеко не первый. Уже более миллиона лет назад, когда под воздействием демографического давления первые группы людей должны были покинуть свою колыбельную нишу в Южной и Восточной Африке и расселиться в ландшафтах, где до тех пор гоминиды не обитали, перед ними встала задача приспособления к новой, непривычной среде. Она была решена средствами культуры и технологии нижнего палеолита. В эпоху верхнего палеолита (примерно 25 тысяч лет назад) почти по всей умеренной зоне Евразии распространилась развитая культура, с весьма сложными религиозными представлениями и социальными отношениями, с искусством, которое не перестает потрясать нас по сей день. Ее экологической базой была высокоспециализированная охота на крупных млекопитающих. В конце верхнего палеолита (10-12 тысячелетий назад) эта база резко, в довольно короткие сроки была разрушена. Выход в конце концов найден в так называемой неолитической революции, в становлении производящего хозяйства - земледелия и скотоводства. Но до этого, с начала мезолита, очевидно, почти всюду происходило определенное дробление крупных сообществ охотников и собирателей на небольшие популяции, довольно существенный культурный и экономический регресс. Однако продолжался он относительно не долго - «всего» лишь два-три тысячелетия и сменился эпохой расцвета разноземледельческих обществ.
В более позднее время, в эпоху раннеклассовых и рабовладельческих государств, случались сходные катастрофы более локального характера. Если упадок Римской империи нельзя прямо связывать с экологией (хотя экологические факторы, например иссякание плодородия почв в результате интенсивной распашки, определенную косвенную роль, возможно, все же играли), то в упадке классической цивилизации майя истощение почвы в результате подсечного земледелия было, по некоторым предположениям, одним из основных.
Эти кризисы мы сейчас назвали локальными, но ведь понятия локальности и глобальности относительны. Ни один исторический процесс никогда не охватывал все человечество полностью. Даже такой сверхкризис, который произошел в конце верхнего палеолита, не затронул тропические области, то есть более половины обитаемых тогда земель.
Характерно, что все кризисные ситуации прошлого не были тупиковыми; после периода трудностей и упадка наступал новый подъем на обновленной социально-культурной основе, но неизменно с сохранением в новой культуре многих достижений предыдущего этапа (таково развитие античного наследия в средневековой Европе, или роль доарийского, хараппского наследия в формировании индийской культуры). Однако всякий раз из прошлого брались лишь отдельные достижения, а сама структура докризисного периода отрицалась. Таким образом, отличие нынешней кризисной ситуации от всех предыдущих не только в том, что она глобальна (или в том, что она стоит не перед нашими далекими предками, а перед нами самими), а в том, что она имеет индустриально-урбанистический характер, какого еще не было.
В доиндустриальную эпоху каждая локальная группа людей была тесно связана со своей территорией, и экологические изменения, вызванные деятельностью группы, почти не выходили за пределы этой территории. Такое единство популяции и территории названо антропогеоценозом. Множество таких антропогеоценозов было вписано в круговорот вещества в биосфере, подобно любым другим ценозам. Вредные для природы явления антропогенного характера - сведение лесов, засоление почвы и т. д.- не отличались по масштабу переноса вещества от сходных природных явлений, например, связанных с тектоническими движениями или изменениями климата.
С вступлением человечества в индустриальную фазу произошел распад системы антропогеоценозов. Они в наши дни существуют лишь в виде отдельных реликтов, и антропогенный перенос вещества приобрел планетарный характер, вошел в противоречие с естественным круговоротом вещества. Из отдельных регионов, масштабно сопоставимых с антропогеоценозами прошлого, изымается (в виде руды, сельскохозяйственного сырья и прочего) огромное количество вещества, до этого тысячелетиями пребывавшего неподвижно или включенного в цикл естественного круговорота. Пройдя через эфемерную фазу потребления, это же изъятое вещество в виде отходов попадает в другие регионы, к его приему не приспособленные.
В результате такого массового перемещения омертвляются до необратимого уровня (антропогенные пустыни, дыры карьеров, мертвые горы терриконов и т. д.) и те территории, из которых изымаются исходные вещества, и те, в которые попадают отходы (к числу последних относятся не только суша, но и океан и атмосфера).
В этом, на мой взгляд, суть современного экологического кризиса.
Куда бы мы ни бросили сегодня взгляд, мы видим огромное количество омертвляемого вещества, будь то мазут в океане или пластиковый мусор на траве нашего двора. Но лишь небольшая часть этого вещества, используемая в эфемерной фазе своего существования, послужила жизненно необходимым (витальным) нуждам потребления, которые не имеют тенденции к неограниченному росту. Основная же часть роста затрат вещества и энергии в индустриально развитых обществах приходится на потребление ритуально-престижного характера. В этой сфере в отличие от витального потребления продукты изнашиваются не материально, а морально, и здесь рост потребления теоретически не ограничен. И этот рост - один из двигателей современного экологического кризиса.
2.
Спору нет, если жизнь человека сведена только к удовлетворению биологических потребностей, это всего лишь существование, а не человеческая жизнь. А чтобы существовать могло общество, члены его должны уже не просто существовать, но и жить полноценной (в масштабах данной культуры и уровня развития) жизнью, одним из важнейших компонентов чего является завоевание престижа. Стремление к престижу древнее самого человека, ибо престижная иерархия имеется у всех общественных высших млекопитающих. Человек же без такого стремления вообще не может быть человеком.
И в этом - одно из основных противоречий между теми целями, что стоят перед человечеством, и той исторической практикой, к которой оно «привыкло».
Шире всего распространено приобретение престижа через так называемый вейстинг. Приходится ввести этот англицизм, ибо в русском языке нет соответствующего термина для выражения понятия, охватывающего как «зряшную трату», «бесполезный перевод добра», так и «мусорение», «нагромождение отходов». Вейстинг - это и накопление ненужных вещей (пресловутый вещизм), и перевод зерна в алкоголь с последующим его ритуальным пропиванием («потлачи» первобытности и пышные банкеты урбанистических обществ), и помпезно-монументальное строительство, и гонка вооружений, и война, и жертвоприношeния да и вообще вся культовая практика - все это разные виды вейстннга.
Как видим, вейстинг - это не «болезнь века». Часто ссылаются в качестве доказательства существования в «домашинном» прошлом чуть ли не идиллической гармонии между обществом и природой на мифологию так называемого «героического отказа». В ряде мифов «культурный герой», то есть выразитель идеалов своего общества, своей культуры, ведет аскетическую жизнь, совершенно свободен от стремления обрести «вещественный престиж». Но общества, создавшие мифологему «героического отказа», просто переносили его бремя на «культурного героя», а ориентация на вейстинг в повседневной практике у них, как правило, была столь же высока, как и в традициях урбанистических культур современности.
Культурную среду (долговременные жилища, поселения) не создают только наиболее отсталые общества охотников и собирателей, все же остальные оградились от природы такой средой. И поэтому их культурам свойственно противопоставление «дикого поля» и «дома». Причем «дом», естественно, находится под защитой добрых сил, «дикое поле» же - во власти сил демонических, враждебных.
И когда из надраенной до полного блеска квартиры мы попадаем на грязную лестничную клетку, которую никто не хочет убирать, или рядом с ухоженным домом видим донельзя замусоренный газон, мы сталкиваемся не только с рецидивами частнособственнической психологии и индивидуализма, но и с гораздо более глубоким психологическим явлением - противопоставлением «дома» и «дикого поля». Любая концепция любви к природе или отождествления человека с природой, которую мы можем найти в каком-либо традиционном мировоззрении, в конечном счете лишь надстройка над этой фундаментальной традицией.
Часто можно слышать о том, что «культуре Востока» (в отличие от «культуры Запада») издавна свойственно бережное отношение к природе. Так ли это? Этнические нормы восточноазиатской историко-этнографической общности относительно однородны, но и в этом регионе лишь горы Японии сохранили свой зеленый покров, а горы Кореи и Китая были полностью лишены лесного покрова. Любовь индийцев к животным трогательна, и приятно видеть птиц, белок, обезьян, почти не боящихся человека, зато бездомные «священные» коровы начисто объедают всю зелень, до которой могут дотянуться, так что каждый саженец здесь приходится окружать солидной проволочной или кирпичной оградой.
Таким образом, обобщая, можно сказать, что до сих пор обретение престижа было связано с обогащением «дома» за счет «дикого поля». Именно этим и объясняется, что все возрастающая доля перемещений и трансформаций больших количеств вещества и энергии, тех самых трансформаций и перемещений, что составили основу современного экологического кризиса, была связана с обретением престижа человеком и обществом.
Но ведь обретение престижа - необходимое условие культурной жизни человека. Так имеем ли мы право надеяться, что можно выработать принципиально иную формулу престижа, не ориентированную на вейстинг? Формулу, максимально исключающую эфемерную, «престижную» фазу современной технологии? Дает ли история человеческой культуры право на такую надежду?
Безусловно, дает. История не подсказывает готовых рецептов. Результаты ее «экспериментов» далеко не всегда выражены итогом.
Но ведь выработала все же культура как один из идеалов поведения человека в окружающей среде «этику отказа». Да, в сложившемся итоге любые архаические культуры в основном «экофобны», но внутри каждой из них мы видим и ярко выраженные «экофильные» черты.
С одной стороны, охотничья практика, например эскимосов (как и практика людей палеолита, стремившихся уничтожить и часто уничтожавших целое стадо, заведомо зная, что потреблена будет лишь часть его), ориентирована на максимум добычи, на «оверкилл», на добычу далеко сверх потребности, притом на истребление преимущественно самок и молодых особей.
Но по отношению к ряду природных ресурсов архаичным культурам свойственны ярко выраженные экофильные черты. Так, у эскимосов в одну из важнейших функций «хозяев земли» (фигуры не мифической, а вполне реальной, наследственно должностной) входило определение начала сезона сбора травы. Трава использовалась для подстилок, для стелек в обуви. Разрешение на ее сбор давалось поздней осенью, с устойчивыми морозами, когда Сбор травы уже не мог привести к разрушению корневой системы. У ряда гималайских народов в случае неурожая культурных растений широко практиковался сбор дикорастущих корнеплодов, однако, чтобы не подорвать их ресурсы, он разрешался только в строго определенный срок на две недели. Такие псевдохристианские праздники, как «яблочный спас», также, несомненно, имели экологическую цель - упорядочить сроки сбора урожая.
Можно привести и другие примеры «экофильности» традиционных культур, но везде мы увидим единую фундаментальную их основу - традиции оберегают те ресурсы природы, которые жизненно важны, но не изобильны, исчерпаемы, и тогда, когда эта исчерпаемость осознается. Основные же ресурсы добывались главным образом в бескрайнем «диком поле» и поэтому считались неисчерпаемыми. То есть «экофильные» черты были столь же жестко связаны с жизненными потребностями общества, как и «экофоб-ные». Говоря современным языком, сочетание этих черт и было тем механизмом экологической адаптации, который каждое общество создавало в процессе своего развития. Этот же механизм вырабатывал и социально-психологические установки экологической этики. Общество возвеличивало удачливых покорителей «дикого поля», но клеймило и изгоняло нарушителей экологических запретов. И обретение престижа было естественно обосновано, хотя и не всегда напрямую, отчетливо, этим сложным механизмом адаптации общества к природе.
Вот почему, если рассматривать экологическую ситуацию нашей эпохи с этой точки зрения, то мы, может быть неожиданно для себя, придем к очень простому выводу: структурно она ничем не отличается от той, с которой сталкивались и к которой приспосабливались наши бесчисленные предки,- разница лишь в том, что отныне понятие «дом» распространяется на все «дикое поле». Мы поняли, что неисчерпаемых ресурсов на Земле нет.
Иными словами, то изменение курса в обход экологического рифа, которое предстоит сделать всему человечеству,- это лишь увеличенная до глобальных размеров модель поведения, бесчисленное число раз осуществленная в антропогеоценозах.
Следовательно, вопрос состоит в том, возможна ли в принципе глобальная социально-психологическая перестройка в этом направлении всего человечества?
3.
Целенаправленная перестройка системы ценностных ориентации общества,- разумеется, дело непростое. Однако она неоднократно наблюдалась, по крайней мере в новейшей истории, в эпоху развития массовых коммуникаций. Она имела место и с положительным и отрицательным знаком.
История нашего столетия помнит примеры, когда сравнительно небольшим по размерам группам политических авантюристов удавалось в сравнительно недолгое время одурманить, заразить ядом человеконенавистнической идеологии огромные массы людей если и не полностью, то в очень значительной мере. Знает история и более многочисленные примеры, когда относительно небольшому числу мыслителей, революционеров удавалось поднять широчайшие слои народа, до этого в массе своей темные, невежественные и забитые, на путь коренных социальных и культурных преобразований. И то, и другое, конечно, происходило лишь тогда, когда налицо была подходящая конкретно-историческая обстановка. Однако перестройка экологической культуры человечества становится настолько насущной объективной исторической необходимостью, что такая обстановка уже начинает складываться и будет развиваться.
Вот почему, на мой взгляд, задача экологической переориентации общества, огромную трудность которой ни в коей мере нельзя, умалять, все же в известной степени облегчается тем обстоятельством, что на первом уровне это задача перестройки не столько глубинных социально-психологических установок, сколько моделей социального поведения.
Известно, что сходное поведение разных социальных групп обусловлено различными мотивами. Если для одних групп оно вытекает из их традиций, из логики их социального положения, из осознаваемых на групповом уровне целей и ценностей, то для других оно может быть чисто имитативным: люди выбирают данную модель поведения, потому что таково поведение референтной группы. Но и те и другие мотивы в конечном итоге престижные. Определив, какие группы являются в данном обществе референтными, очевидно, целесообразно будет основные усилия сосредоточить на выработке экофильных путей приобретения престижа именно у референтных групп, обладающих к тому же, как правило, более высоким общекультурным и общеобразовательным уровнем. Как только поведение этих групп станет выражение экофильным и антивейстинговым, те же тенденции в силу постоянной тяги к имитации начнут развиваться, хотя и с некоторым запозданием, и среди остальных групп.
И эти тенденции будут играть исключительно важную роль в «экофильной» перестройке всей индустриальной базы современного общества.
Их роль заметна уже сейчас. На глазах меняется психологический климат, отношение к проблеме охраны среды, взгляды на принципы взаимоотношений человека и природы. Эти изменения охватывают все более широкие круги, приводят к росту ассигнований на природоохранные мероприятия.
Решающей материальной силой в мировом масштабе эти тенденции пока не стали, но в них - те ростки новой «экофильной» технологии человеческой деятельности, которые будут развиваться, пока не станут такой силой.
Конечно, как показывает опыт фантастов и футурологов, рисовать развернутую картину технологических основ экономики будущего - дело бессмысленное. Но все же попытаемся представить ее характерные черты, если будет снята нагрузка вейстинга.
Пока что основу этой нагрузки составляет, если так можно сказать, экстенсивное приращение: города гордятся своими размерами, здания - высотностью и помпезностью, средства передвижения - все увеличивающимися скоростями. А сколько тратится вещества и энергии на создание предметов потребления, заранее рассчитанных на досрочный выход из строя (появился даже термин для этого - «встроенная обзолесценция») - для стимулирования спроса на исключительно «престижные» усовершенствования?
Конечно, технология будет, безусловно, развиваться и усложняться, но снятие с нее вейстинговой нагрузки не может не привести к отрицанию «престижной» гигантомании, ко всемерному снижению материалоемкости и энергоемкости производства при сохранении, а иногда, возможно, и некотором увеличении его трудоемкости, компенсируемой более высоким качеством продукции.
Можно также предположить, что в будущем станет возможен переход от массового, серийно-конвейерного производства штампованных, стереотипных, недолговечных, но «массово престижных» вещей к индивидуализированному, полуручному изготовлению вещей уникальных или малосерийных, относительно дорогих, но исключительно долговечных, рассчитанных на почти неограниченно долгое использование.
И, главное, экономика и технология экологически здорового будущего не может быть системой однотипных - для всех регионов - решений, так как всякая технологическая однотипность как бы заранее экофобна: вспомним, какой непоправимый вред природе Севера принес «всеширотный» гусеничный трактор. Можно полагать, например, что в будущем себе найдут место в оптимальном сочетании и автотранспорт, и рельсовый, и авиация, и - где это целесообразнее всего - старая, добрая гужевая тяга.
По сути дела, такую экофильную перестройку можно назвать возвращением - на новом витке развития, на новой социально-технологической базе - к модели антропогеоценозов.
Конечно, пройдет не одно десятилетие, пока будет еще действовать нынешняя инерция развития - города будут расти, будут возводиться еще более высокие здания, еще более мощные индустриальные комплексы для создания недолговечных изделий, требующих все большего увеличения затрат и перемещений вещества и энергии. Конечно, полной экономически-территориальной автономности хозяйства отдельных популяций в обществе, основанном на индустриальной технологии (а от нее, кроме небольшого числа утопистов, никто всерьез отказываться не собирается, да и не сможет), быть не может. Но по отношению к значительной массе потребляемого вещества такая автономность реальна, а то вещество, которое все-таки будет перемещаться на значительные расстояния, станет возможным обрабатывать так, чтобы оно в основной своей массе могло бы войти в кругооборот планетарного масштаба.
Полное осуществление этих принципов - дело будущего. Но зачатки этого также можно видеть уже в настоящем. Своего рода имитацию антропогеоценоза, хотя и неполную, представляют собой предприятия с замкнутым технологическим циклом. Создание агропромышленных комплексов - дальнейший и очень перспективный шаг в этом направлении. Когда мы говорим сейчас о технике, например, в северном исполнении, то представляем себе машины не только выносливые в северных условиях, но и экофильные к северной природе. То есть мы как идеал представляем себе машину для конкретного геоценоза, который мы обязаны сохранить. Система таких машин и технологий - это уже технология антропогеоценоза. Это, кстати, лишь один из примеров того, что плановое, социалистическое хозяйствование - единственный путь решения грядущего экологического кризиса.
4.
Конечно, осуществить такую перестройку, хотя некоторые симптомы ее уже намечаются, будет весьма сложно, но возможно - особенно, когда это станет необходимо. Конкретно же это ставит задачи всемерного расширения и поднятия на новый уровень гуманитарных исследований и гуманитарного образования, сочетающегося с эстетическим и экологическим воспитанием.
Надо отметить, что между двумя этими формами воспитания имеется неразрывная связь, так как глубокое эмоциональное неприятие экологического уродства есть функция эстетического сознания, и, наоборот, безразличие к захламлению и уродованию окружающей среды есть свидетельство и результат эстетической бескультурности.
Здесь необходимо именно воспитание комплексного эстетического и экологического мировосприятия, так как разорванность его отдельных аспектов иногда ощущается очень болезненно. Нет сомнения, например, что японцы в целом очень эстетически культурный народ и болезненно ощущают результаты промышленного загрязнения среды, ведущие в Японии к ряду специфических тяжелых заболеваний. Но в то же время на отдыхе, на природе, японцы ведут себя крайне экологически некультурно - прекраснейшие природные ландшафты и даже склоны священной Фудзиямы невероятно замусорены консервными банками, обрывками упаковки и прочей дрянью.
Вот почему, мне кажется, отмечаемый сегодня сдвиг интересов молодежи от точных и технических знаний к гуманитарным, по-видимому, отражает интуитивное осознание, по крайней мере частью общества, наличия этой объективной необходимости.
Здесь, правда, возникает вопрос, не приведет ли эта новая общественная «формула престижа», которую можно назвать «от мотовства - к бережливости», к так называемому нулевому росту, упадку общественного развития.
Безусловно, нет. В этом случае цивилизация лишь меняет направление своего развития - из экстенсивного к интенсивному. Ведь не пришло же человечество в упадок от того, что еще на кроманьонской фазе прекратился рост объема головного мозга. Да и история человечества свидетельствует, что кризисы, вызванные количественным ростом производительных сил, всегда решались качественным изменением культурно-технологической традиции. Что же касается основного показателя культурного прогресса человечества - роста его знаний о себе и об окружающем мире, то он пределов не имеет.
«Человек, познай себя»,- было сказано задолго до рождения Сократа. Однако намного ли после него продвинулись мы по пути научного претворения этой рекомендации? По-видимому, не очень, иначе машинный просчет возможных траекторий нашего развития не был бы столь сложным и неопределенным делом. До сих пор все основные усилия людей были направлены на познание и переустройство окружающего мира с целью его адаптации к себе. Нам же предстоит постепенно, румб за румбом, менять курс корабля нашей культуры на познание человека и его духовной природы - с целью все более полной адаптации к окружающему миру.
С. Арутюнов, доктор исторических наук
