Плохо — это очень хорошо
Виктория Волошина о тех, кто не терпел, но нам терпеть велел
ВИКТОРИЯ ВОЛОШИНА
Заместитель редактора отдела «Мнения»
09 июля 2015, 08:23
Очередной перл министра нашего культуры о том, что «цензура не мешала ни Чехову, ни Толстому, ни Пушкину, а Пушкину даже помогала», застал меня в Пушкинских горах.
Буквально утром экскурсовод в Михайловском рассказывал о том, как мучительно переживал поэт двухлетнюю ссылку в своем родовом имении — «бешенство скуки пожирает мое глупое существование», писал он другу Вяземскому, а уже вечером я слушала по радио рассуждения чиновника из XXI века о том, каких творческих высот достиг Пушкин благодаря строгостям режима.
По той же логике именно благодаря ссылке поэта мы имеем возможность читать сегодня «Бориса Годунова», деревенские главы «Евгения Онегина», стихотворение «Деревня», запрещенное цензурой и ставшее известным только после смерти поэта, и еще более ста произведений, написанных Пушкиным в глуши и одиночестве ссылки.
А шастал бы он вместо этого по балам да восстаниям своих друзей-декабристов — кому бы от этого стало лучше?
Ни ему (восстания опасны для жизни), ни нам, будущим его читателям. То есть режим художника хранил…
Да и вообще, чем больше лишений и ограничений — тем лучше для творца. Мысль не нова: «художник должен быть голодным», «страдание просветляет» — философских сентенций, которыми так любят оправдывать свое равнодушие к талантливым чудикам их сытые современники, хватает. Правда,
при таком раскладе получается, что современная власть не ждет уже ничего путного ни от братьев Михалковых, ни от других певцов нынешней государственности, которым обильно помогает материально.
Но ведь кого-то она и зажимает, и гнетет, и выгоняет из страны — видимо, чтобы было кому потом прославить Россию.
В тех же псковских ссыльных местах год назад открылся еще один музей — писателя Сергея Довлатова, тоже отбывавшего в этих местах добровольно-вынужденное заточение. Книги его не печатали, на журналистскую работу как идеологически ненадежного не брали, об эмиграции он думал с ужасом: «Мой язык, мой народ, моя безумная страна... Представь себе, я люблю даже милиционеров…» Вот и уехал в «псковские дали» поработать экскурсоводом в Михайловском (две экскурсии — пятнадцать рублей, жить можно) и понять, что ему делать дальше.
Несколько лет назад поклонники писателя выкупили дом, описанный Довлатовым в повести «Заповедник», немного укрепили его, чтобы не сложился пополам, и восстановили обстановку, описанную писателем: «Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла — заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля… В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел цветной портрет Мао из «Огонька». Рядом широко улыбался Гагарин...»
Сегодня все в доме так и выглядит, включая портрет Мао Цзэдуна.
И туристы охотно сворачивают с пушкинской тропы, чтобы посмотреть, на койке какой степени продавленности спал писатель, который все-таки был вынужден эмигрировать и так и не узнал, каким знаменитым он стал на родине уже после смерти и какими тиражами разошлись по постсоветской России его книги.
С женщиной, пустившей меня в дом, мы как паролем обменялись цитатами из «Заповедника» («Это дали? — В общем-то дали. — Типично псковские? — Не без этого»). Потом она рассказала, как год назад, когда музей открывали («на частные деньги, конечно, государство здесь и не ночевало»), перед собравшимися вдруг решил выступить начальник управления местного КГБ в отставке. Тот самый, который выведен в повести под фамилией Беляев. Пафос его выступления свелся к тому, что автор, конечно, писал неправду, но он на него за это не в обиде. Хотя на самом деле майор как мог помогал талантливому автору, давал советы…
В повести Довлатов эти советы описывал так: «Ты, я знаю, в Ленинград собрался. Мой тебе совет — не возникай. Культурно выражаясь — не чирикай. Органы воспитывают, воспитывают, но могут и покарать. А досье у тебя посильнее, чем «Фауст» Гете. Материала хватит лет на сорок... И помни, уголовное дело — это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз — и ты уже на стройках коммунизма... Так что веди себя потише... А теперь давай на посошок...»
Но получается, не будь этого обобщенного «майора КГБ Беляева», не написал бы Довлатов «Заповедник», не эмигрировал бы в США, не опубликовал там свои книги, над которыми мы сегодня плачем и смеемся. И не умер бы, не дожив до 50, оставшись вечно молодым… Так, может, прав Мединский — и это мы цензоров да охранителей должны благодарить за Пушкина, Солженицына, Бродского, Довлатова и далее по списку?
Про что бы они писали без цензуры, унижений, безработицы, ссылок и тюрьмы? Про любовь да бабочек? А тут такой богатый жизненный опыт им обеспечили.
Впрочем, эта парадоксальная логика «чем хуже, тем лучше» распространяется не только на художников. Все чаще политики, чиновники и примкнувшие к ним представители доминирующей религии задумываются о том, как на самом деле плохо для граждан сытно есть, спокойно спать, получать большую пенсию (где они ее видели, большую-то?), да и вообще жить в мире, а не в войне.
Тему «надо меньше есть» задали сразу после введения продуктового эмбарго, видимо уже тогда вполне отдавая себе отчет, что с импортозамещением все будет хорошо только на словах.
Чуть позже мой любимый глава РЖД Якунин начал яростно обличать общество потребления, и только тогда я поняла, почему в России XXI века почти нет скоростных поездов, но до сих пор бегают плацкартные вагоны. Да потому, что только в заиндевевшем зимой и раскаленном летом плацкарте в русском человеке пробуждается душа. А в «мягком» она просто тупо спит.
Депутат Кобзон, посещая Забайкалье, от которого его избрали в Думу, обратился к учителям, забастовавшим из-за задержек зарплат: «Надо проявлять терпимость, нельзя покидать классы, во время войны учителя вместе с классами уходили на расстрел. Да, сейчас не война, но терпеть нужно».
Апофеозом же необходимости лишений стала речь протоиерея Чаплина с откровениями, что война лучше мира, а страдания идут народу только на пользу, потому что «они позволят опомниться тем, кто слишком привык жить тихо, спокойно и комфортно».
В этой стройной картине мира мне понятно почти все: если на всех сытой жизни не хватает, то нужно голодным внушить, как полезно голодание.
Если всем свободы не видать, то надо спеть песни цензуре. Если не хочется уходить из власти, не сумев за десятилетия дорогих углеводородов наладить нормальную жизнь для всех граждан, а не только для избранных, то можно примерить на себя роль Бога, который посылает людям мучения и ограничения, чтобы они не забывали о душе и самосовершенствовались.
И только робко хочется спросить: в каком вагоне предпочитает путешествовать Якунин? Пойдет ли на передовую Чаплин? Какие лишения готов вытерпеть Кобзон, когда даже перспектива лечиться на родине лишила певца самообладания? И готов ли к ссылке в «псковские дали» Мединский, чтобы там, под надзором цензоров, написать, наконец, великое произведение во славу России? Или цензура помогает только тем, кого «черт догадал родиться в России с душой и талантом»?
Кстати, в Китае, который теперь «наше все» наравне с Пушкиным, тоже в последнее время озаботились проблемой консьюмеризма.
Правда, там в разврате сытости погряз не народ, а его слуги. Генсек Си Цзиньпин уверен, что компартия стоит на пороге гибели, потому что, «находясь в среде мира и материального благополучия, чиновники полностью обнажили свою лень, распущенность, упадничество, дряхлость и испорченность». И эта их испорченность распространяет в обществе «атмосферу ненависти к чиновникам».
Что тут скажешь. Не повезло Китаю с чиновниками.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
