Смерть и последний приют
Фото Надежды Красновой
Я несколько летних сезонов писал колонки из цикла "У тещи на даче". Потому что главным продуктом, который выращивала моя теща Марь Николавна на 6 сотках под Выборгом, была возможность удобного в статистической обработке наблюдения за сменой времен и нравов. Садоводство ровно в 100 домов, организованное еще в 1970-х, позволяло не просто наблюдать, но и легко вычислять процент отказников от картошки в пользу газонов, процент замен "Жигулей" на иномарки — ну, и далее по списку перемен.
Заметки пользовались популярностью. А в поселке Рощино образовалось что-то вроде нашего с тещей фан-клуба, в котором тексты обсуждали и, разумеется, строго указывали мне на недочеты. Марь Николавна в этом смысле была менее строга: ей, полагаю, на девятом десятке публичное внимание льстило. Единственное, чего она добивалась, — чтобы я в текстах называл ее строго Марией Николаевной.
Просьбу мне приходится выполнять при печальных обстоятельствах: после похорон Марии Николаевны. Как всегда, умчавшись из города на дачу, когда еще не сошел толком снег, она, по обыкновению, простыла, простуда перешла в плеврит, не долечив который, она снова помчалась на дачу…
И вот на поминках, которые начиная с определенного возраста становятся главным поводом для сбора родственников и друзей, я сказал своей сестре, что после смерти ни лежать на российском кладбище, ни стоять в российском колумбарии категорически не желаю. Тогда мне, конечно, будет все равно, но при жизни одна мысль об этом меня оскорбляет. Наши кладбища – слепок нашего общества: люди и после смерти отгораживаются друг от друга заборами и пытаются посмертно надуть щеки посредством памятников с золотыми буквами. Ни равенства, ни братства, ни тихой смиренной красоты! Это не кладбища, а окраинные, обшарпанные, разрастающийся в размерах дома-домины-домовины, где каждый из балкона городит лоджию на своей дикий вкус, от которого я в отчаянии. Нет уж: после смерти прах мой, пожалуйста, развейте над Невой, бегущей в свободную Балтику.
А сестра, которая только что прилетела из Чехии, сказала, что в Праге принят закон, категорически запрещающий увеличивать площадь кладбищ. Так что кремация теперь там – единственный вариант. И еще, сказала она, в Чехии стало модным (насколько можно это сказать про похороны) арендовать под места последнего приюта лес. В этом мемориальном лесу нельзя устраивать никаких могил, но можно закопать прах под деревом, а может, и посадить свое дерево, и, кажется, даже как-то его отметить, хотя деталей она не знает. Там это считается разумным, нормальным. Чем тело близкого тебе человека будет гнить на кладбище, лучше его прахом удобрить растущий дубок, и птицы пусть поют в ветвях, и внуки читают в тени книжку.
— Черта с два у нас такое пройдет, у нас только запрещать умеют, а разрешать боятся, хотя идея замечательная!, – ответил я сестре. И рассказал, в свою очередь, о том, что в Англии в городских скверах и парках стоят мемориальные скамейки: с виду самые обычные, но сзади есть табличка в память человека, друзья или родственники которого ее установку оплатили (ну, или он своевременно озаботился тем, чтобы помогать людям и после смерти).
— А ты знаешь, что у нас местные жители категорически против, чтобы в скверах устанавливали скамейки? Потому что их займут алкаши, будут залезать с ногами, все загадят! – отреагировала сестра.
— Это на ничейные скамейки забираются с ногами. А именные сами родственники не дадут портить, да и у алкашей совесть есть. Просто у нас никто ничего не хочет пробовать, а скамеек даже в Таврическом саду или на Марсовом поле не хватает!
— Не пройдет, — упрямо ответила сестра. – Упрется в то, что неясно, на чей баланс принимать скамейки и кто будет обслуживать. Вон, в Праге все кусты мульчированы. То есть земля у корней присыпана корой и щепой. Не надо пропалывать, можно реже поливать. А у нас не мульчируют, а мучаются с прополкой. Знаешь, почему? Потому что на мульчирование нет утвержденных тарифов!
Моя сестра знала, что говорила. Она работает в одной из озеленительных фирм. Мы так часа два разговаривали за столом с кутьей, периодически вполголоса возвращаясь к тому, что в Европе смысл власти — помогать, а у нас — не разрешать; помянули пару недобрым словом коллективного Милонова – лучше бы идею с мемориальными скамейками пробивал, тарифами на мульчирование занимался! И, отдав еще раз должное памяти Марии Николаевны, разошлись.
После моей тещи остался в садоводстве хлипкий домик с покосившейся верандой на неплодородной земле у болотца, да еще несколько десятков ведер, чайников, тазов и бочек, расставленных там и сям по участку.
И мне это кажется несправедливо малым.
Скамейки в память об ушедших людях; лес, поднимающийся из праха, — я все-таки надеюсь, что эти идеи, невольно вошедшие в резонанс с ее смертью, если и не воплотятся, то достанутся для воплощения в наследство тем поколениям, которые научатся не только запрещать.
Дмитрий Губин
