Почему в России ничего не изменится?

Татьяна Ломская

Фонд Егора Гайдара провел в кафе «Март» дискуссию «Россия будущего: утопии и антиутопии», участие в которой приняли Максим Трудолюбов, редактор отдела комментариев газеты «Ведомости», Андрей Мирошниченко, журналист, медиафутуролог, Вадим Межуев, доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Института философии РАН, и Дмитрий Быков, писатель и поэт, журналист, кинокритик, сценарист. Slon приводит фрагменты выступлений.

Максим Трудолюбов

Тема сегодняшней беседы – отношение к будущему. Начну с вещей, которые окружают нас постоянно. Все мы видим, что происходит сегодня с рублем. Причины этих изменений не только рыночные, многое зависит от того, что думают люди. Наше представление о будущем рубля сказывается на его цене. Это можно доказать экономически: после того как американцы начали ограничивать присутствие доллара, упали практически все валюты, особенно валюты развивающихся стран. Рубль упал очень сильно, он не должен столько стоить. В этом падении проявились страхи населения, наше неблагоприятное представление о будущем. Этот механизм лежит в основе множества других вещей, к примеру, любого банковского кризиса.

Есть долгосрочные представления о будущем, постоянно формирующие нашу реальность. Например, это стремление многих людей, обладающих ресурсами, вывезти их за пределы страны. Будущее собственных детей они также видят за пределами России.

Опасаясь будущего, люди держатся за нынешних хозяев Кремля. Даже конфликтуя между собой, занимаясь разными видами бизнеса, они разделяют представление о катастрофическом будущем, и это заставляет их поддерживать находящуюся у власти политическую партию, которая шире, чем физически существующая «Единая Россия». Эта коалиция сплочена представлением о плохом будущем, которое наступит, если она выпустит из рук рычаги управления.

Вывоз валюты сказывается на инвестиционном климате, это сигнал, который страна посылает миру. Уже сейчас в России очень трудно найти инвестора, трудно заставить иностранца поверить в русское будущее. Хотя, казалось бы, ничего страшного здесь не происходит, можно найти массу стран, на фоне которых Россия будет выглядеть достаточно перспективно: Турция, Индонезия, Филиппины, Мексика и многие другие. К сожалению, в этом велика роль убежденности правящей экономической и политической партии в том, что страну ждет очень плохое будущее, если ее представители уйдут.

На мой взгляд, возможное разрешение этой ситуации связано с формированием институтов, в том числе – института собственности. Так мы снимем самые простые страхи и создадим гарантии для людей, которым важно куда-то вкладывать ресурсы и быть уверенными в их сохранности. Конечно, нельзя гарантировать, во-первых, что такое институциональное решение можно реализовать как проект, а во-вторых, что это удастся сделать достаточно быстро. Возможно, ситуация с отсутствием будущего имеет более глубокие причины и ее нельзя исправить материальными усилиями. Возможно, проблематика будущего ушла в другие сферы, например в сферу технологий.

А пока все, что нам остается на материальном уровне, – это выбирать между минимальными экономическими гарантиями, которые дает государство, будь то пенсионная система или работа на бюджетные организации, и возможностью оставаться активным человеком без гарантии восьми тысяч в месяц, но готовым рисковать и развиваться, осознавая, что будущее неопределенно.

Андрей Мирошниченко

В популярном изложении вопрос о будущем медиа звучит как «смерть газет». На семинарах редакторы районных и региональных изданий спрашивают: «Что делать, где же выход?» То есть у людей есть ощущение безусловности их существования, мол, сначала будет плохо, а потом все как-то наладится. Ответ таков: «А кто сказал, что должен быть выход?» Ведь будущее не обещало быть хорошим. Выхода может и не быть.

Один из важных аспектов рассуждений о будущем – это сжатие исторического времени. В XVIII–XIX веках в Европе, в XX веке в СССР родилось поколение, в жизни которого уместилось несколько эпох. В СССР это люди, появившиеся на свет в 1940-е годы – в аграрную эпоху, они создавали эпоху индустриальную, и многие из них сегодня осваивают тачскрин. Раньше эпохи включали десятки, сотни и тысячи поколений. Теперь же в жизни одного поколения, одного человека всегда будет несколько эпох. С точки зрения размышлений о будущем это означает, что ожидать нормализации ситуации не стоит. Нас ждет постоянный темпоральный стресс. Сжатие технологических эпох будет продолжаться, эпохи эти будут длиться не тысячелетиями (как аграрная) и не три века (как индустриальная), а три года, один год и менее. Эпохе тачскрина три года, эпоха мышки длилась 30 лет, она уже подошла к концу. Для современного подростка «старье» – даже не газета, архаикой для него являются мышь и клавиатура.

Сегодня наша страна переживает два перелома. Один из них общемировой: общество переходит от трансляционной модели, где управляли институты, к модели вовлекающей, в рамках которой человек становится автором и авторитет формируется по иным причинам. Не мудрствуя лукаво, это эпоха интернета. Перемены переживают все страны, и развитые, и развивающиеся. А у нас на этот перелом накладывается собственный – ценностный и политический. Сочетанная травма, как сказали бы хирурги.

На мой взгляд, основной процесс, который определяет не только будущее медиа, но и будущее общества, – это процесс освобождения авторства. В августе 2010 года проект Google Books подсчитал, что всего в мире было 129 миллионов книг. А если посчитать количество научных статей, журналистов, технических авторов, пиарщиков и так далее, получим, что за шесть тысяч лет письменной цивилизации человечество накопило около 300 миллионов авторов. Людей, способных транслировать мнение за пределы физического окружения. Сегодня же технический доступ к авторству имеют 2,4 миллиарда человек единовременно. То есть за период в 20 лет, за историческое мгновение, авторов стало на порядок больше, чем за всю историю человечества.

Последние двадцать лет мы наблюдаем взрыв авторства, мы живем примерно в первой его трети. Этим обусловлены наши стрессы и непонимание происходящего. По данным демографов, численность населения Земли стабилизируется на уровне 12–15 миллиардов человек. Норма оцифровки в развитых странах составляет примерно 80%. Это восемь-десять миллиардов человек, способных поделиться своим мнением публично. Накопление полной емкости человеческого авторского потенциала произойдет примерно к 2050-м годам. Эта армия авторов сметет институты старого институционального мира, возникшие в эпоху голода и основанные на распределении дефицита. В новой сети дефицит заменится избытком – прежде всего избытком контента, а поскольку цифровой переворот охватывает в первую очередь благополучное общество, то и избытком благ материальных. Вместо борьбы за дефицит начнется борьба статусов за sharing. Произойдет столкновение ценностных систем.

В середине девяностых у людей были длинные горизонты планирования, связанные с Россией. Это отличает тот период от нулевых. Если мне не изменяет память, в 1995 году был придуман «Клуб 2015», участники которого – Варданян, Теплухин и другие – придумали три сценария развития России до 2015 года и обозначили для себя цели в рамках каждого из этих сценариев. Первый сценарий, «Пора валить», существует и сейчас. Второй сценарий: «Мы можем жить здесь, но дети должны уехать». Третий сценарий: «Здесь будем жить мы, здесь будут и наши дети». Девятнадцать лет из двадцати, отведенных на реализацию этих сценариев, уже прошли. Впереди 2015 год. По моему ощущению, то, что происходит в стране сейчас, находится где-то между первым и вторым сценарием.

Освобождение авторства приводит к конфликту институционального мира и новых сетевых принципов устройства общества. Десять лет назад мы понимали интернет как возможность. Сейчас мы трактуем его как угрозу – и в личном измерении (как «пожиратель» времени, источник троллинга и так далее), и в государственном. Освобождение авторства приводит к раздражению от интернета. После каждого события – будь то королевские роды, свадьба, Собчак, Навальный – в интернете появляются возмущенные комментарии: «Да сколько можно?», «Надоели вы со своим святым Валентином!», «Надоели вы с папской курией!»

Институты старого авторитета культивируют раздражение от сети и от авторства, поскольку стремятся удержать уходящее время. Этот процесс особенно характерен для закрытых обществ, привыкших к традиционалистским ценностям. И сейчас наступает очевидная пора реакции. За примерами далеко ходить не надо – это ситуация вокруг телеканала «Дождь». Винтики будут закручиваться, и в странах, подобных нашей, эти процессы также будут происходить. 

Вадим Межуев

Первый вопрос, который задаст вам любой философ: а что вы имеете в виду, когда говорите о будущем? Скажем, я знаю из астрономических расчетов, что в 2150 году произойдет солнечное затмение. Это будущее? Я знаю, что спустя многие годы после моей жизни наступит зима, а затем весна. Это будущее? Люди понимают, что ничего нового под Луной нет. Да, что-то изменится, будут дети и внуки, будут войны, будут миры, будут новые правительства – в общем, будет то же самое. Или все-таки будущее – то, чего в истории вообще не было?

Будущее – это один из трех временных модусов истории. Оно не существует без настоящего и прошлого. В России не могут решить вопрос не о будущем. В России не могут решить вопрос о том, кто она в настоящем. О том, что значит быть современной страной.

Куда идет история – вопрос очень поздний. Во времена Средневековья, а в России примерно до XIX века, люди о будущем не задумывались. Они думали, как будут жить на том свете, уходили «наверх». Так развивались все мировые религии, и так живет весь традиционный Восток: впереди ничего нет, единственное спасение – путь «наверх». Запад в какой-то момент эту вертикаль опрокинул вперед. И провозгласил, что спасение не в том, что я угоден Богу, а в том, что мне впереди что-то мерещится, там будет найдено решение всех моих земных проблем. Вы знаете, когда открыли будущее? В XVIII веке. Именно тогда появилась идея истории, в которой есть прошлое, настоящее и будущее.

На Западе, где «конец истории» обсуждается с середины XIX века, проблема отсутствия будущего существует по другой причине. Там кончился модерн и наступил постмодерн. У нас же нет будущего, потому что мы в эпоху модерна еще не вошли. Мы три раза начинали модернизацию – при Петре I, при большевиках и при Гайдаре – и все время нас отбрасывало назад, в прошлое. Мы не можем оборвать канаты, которые нас с этим прошлым связывают.

Я очень люблю эту страну, я человек этой страны, я здесь родился и получил образование. Я понимаю, что здесь происходит, и не представляю себя в другом мире, хотя поездить мне пришлось. Меня не оставляет ощущение, что мы движемся по заколдованному кругу. Россия ведь страна очень искусственная. Ее искусственность заключается в том, что русская государственность и русский народ – это не одно целое. Государство рождается на какой-то этнической базе. Оно произрастает из народа. А русское государство выросло вопреки своему народу – я имею в виду, конечно, Московскую Русь. Оно было привнесено извне. Известно, как оно складывалось в период татаро-монгольского ига. Русский народ здесь был посторонним материалом. Народ в русском государстве – это источник либо податей, либо рекрутчины. Ключевский сказал об этом одной фразой: «Государство пухло, народ хирел». Знаете, где у нас заканчивается любая модернизация? Мы модернизировали технику, средства массовой информации, образование – кстати, большевики сделали его весьма неплохим, – но как только процесс доходил до власти, все откатывалось назад. Мы не можем модернизировать власть. Вот эту скрепу, на которой все здесь держится. Как только доходит до модернизации власти, сразу появляются полудиктаторы, диктаторы – кто угодно. Потому что это сталкивается со структурой нашего сознания. Мы центричны. Нам обязательно надо поставить кого-то в центре и вокруг него объединиться. И мы никак не можем это сознание преодолеть.

Вы знаете, что потребовалось Европе, чтобы из Средневековья перейти в Новое время? Ей пришлось пройти через три двери. Первая дверь – Возрождение, Ренессанс, XIV–XV века. Вторая дверь – Реформация, XVI–XVII века. И третья дверь – Просвещение. Переход занял 500 лет. Россия не прошла ни одной двери. У нас не было ни Просвещения, ни Реформации, ни Возрождения. Просвещение теплилось при Петре, при Екатерине, но охватило лишь верхушку русского общества. И все, что мы имеем, – лишь результат того, что мы не прошли эти три двери. Это современное моление на наше прошлое, на нашу старину… Конечно, надо ценить старину, кто спорит. Надо хранить наследство – но не надо им ограничиваться.

Дмитрий Быков

Знаете, я человек малообразованный, неумный, и единственное, что я умею, и за что меня многие прощают, – это преподавать в школе. Поэтому я хотел бы спросить по школьной привычке: кто-нибудь знает убедительную русскую утопию? Я знаю одну – очень интересную производственную, технократическую утопию – это утопия Стругацких. Все остальные русские утопии, начиная с последней, «Кубанских казаков», отдают какой-то невыносимой слащавостью, пошлостью и недостоверностью. И главное, читая их, например «Третью империю» Михаила Юрьева, испытываешь какой-то животный ужас. Потому что думаешь: «А что, если это осуществится?»

Поэтому я бы предложил трансформировать самый дух русской утопии. Русская утопия не должна быть рассказом о том, как стало хорошо. Потому что это такое «хорошо», которым в свое время Блок благословлял революцию, после такого «хорошо» – только умереть. Как Маяковский в поэме «Хорошо» – так хорошо, что сразу застрелился. Во весь голос. Я бы предложил скорректировать сам модус, сам тон русской утопии. Она не о том, как станет хорошо. Она о том, как станет плохо и как это прекрасно. Финал идеальной русской утопии должен быть именно таким. Как Шукшин, появляющийся в конце «Печки-лавочки» со словами «вот и все, ребята». Это ощущение трагедии, которая есть нормальный фон жизни, возвышенное переживание, а может быть, условие существования России.

Пути развития русской утопии лежат через осознание русской матрицы как нормы. Мы вот ее рассматриваем как патологию.

Потому что в нем вязнут все идеи – фашистская, либертарианская, коммунистическая, нет такой идеи, которая в России не превратилась бы в одно и то же. Мы все знаем это одно и то же – мы в этом одном и том же живем. Здесь все про всех понимают, и все более спустя рукава играют одни и те же роли. Одни играют роли сатрапов и душителей – например, душевнейший человек Алексей Волин, остроумец, обаяшка. Другие – роли борцов, как циничнейшие журналисты, мои коллеги. Все играют роли, всем про всех понятно, все разыгрывают в седьмой раз одну и ту же пьесу. Жить внутри этого, наверное, не очень уютно, потому что тотальное лицемерие становится все более удушающим. Но зачем-то такая страна нужна – она нужна Богу, она нужна миру. Она удерживает его – как спина, как позвоночник. Может быть, спинному мозгу тоже одиноко внутри позвоночника. И скучно. Но он не головной, ничего не поделаешь.

Поэтому я бы предложил, во-первых, осознать русскую матрицу как норму и, может быть, как историческое благо, как благо для мира. А во-вторых, попытался бы написать о том, как эта матрица функционирует. Самая похожая на нее картина – опять же у Стругацких, «лесная» часть «Улитки на склоне». Этот мир точнее всей деревенской прозы изображает русскую деревню. И я бы предложил сосредоточиться на механизмах поддержания, воспроизводства этого мира, ведь у него есть огромные положительные моменты. Например, это огромная «горизонтальная» солидарность. Россия пронизана горизонтальными связями.

Да, у нас есть огромная прослойка чиновничества, которая душит все инициативы сверху и все вопросы снизу, они в нее упираются, как в огромный слой ваты. Но, может быть, эта прослойка тоже необходима. Помните, в фильме «Кин-дза-дза!»: «Правительство живет на другой планете, родной».
То есть я предлагаю описать эту норму, проследить механизм ее воспроизводства и воспользоваться ее плюсами, потому что русская утопия – это быть счастливым в русском гомеостазе. Он неизменен, он всегда будет таким. Россия никогда не захватит мир. Россия никогда не будет демократией. Россия никогда не будет тотально фашистской, потому что существует огромный зазор между идеей и ее воплощением. Это циничная страна, это горизонтальная страна, это страна посредников, а не производителей, и так далее. Тем не менее в этом есть великие производительные силы и великие преимущества. Вот такую утопию я очень жду и когда-нибудь ее напишу. 

Вопросы участникам

Вопрос из аудитории

Дмитрий, а может быть, все не так романтично и проще развалиться через 20 лет и перестать быть спинным мозгом для мира?

Дмитрий Быков

В мире случаются такие перераспределения функций: при травме одной части мозга ее функции берут на себя другие. Но сказать «проще развалиться»… Это скорее сценарий антиутопии. Например, все говорят, что Украина развалится. А она не разваливается – и все тут. Потому что скрепы, которые ее скрепляют, не идеологические и не политические – они эстетические. Вся Украина, включая Крым, Харьков, Донецк, Львов, объединена одним принципом: гораздо лучше для самоуважения страны устраивать бесконечные народные гуляния на неизвестно откуда берущиеся деньги, нежели попытаться структурировать свое политическое пространство. Вы не поверите, но если сейчас на досрочных выборах выберут Кличко, через три года будет абсолютно такой же Майдан против Кличко. И опять на этом Майдане будут кричать, что Россия – рабы, а мы Европа, потому что мы выбираем свою судьбу.

У страны всегда есть эта матрица, воспроизводить которую ей очень нравится. У России она тоже есть, абсолютно у всех ее частей, поэтому она не развалится. Во всех частях России очень любят садомазохизм, например. То есть талантливо мучают друг друга, любят травить, любят семейное насилие – оно тоже порождает сильные сексуальные переживания. Я думаю, нигде в мире не получают столько удовольствия от секса, сколько в России. Здесь очень много возбуждающих занятий: убивать, травить, бить, насиловать, затыкать рот. Об этом русском эросе очень мало написано. Может быть, только у Алексея Толстого в петровском цикле. Немножко у Мережковского. А так об этом не особенно любят писать. Это наша маленькая тайна – что мы там делаем за закрытыми дверями.

Извините за такой экскурс, в 1979 году я прочел в «Комсомольской правде» удивительно смелый по тем временам очерк о том, как старшеклассники развлекались в подвале. Они играли в Гестапо и пытали голых девушек – к обоюдному удовольствию. И там задавали вопрос: «Почему же эти дети не пошли в кружки?» Например, в кружок мягкой игрушки – это было бы гораздо интереснее. Недоработали воспитатели. Но мы сами друг другу мягкая игрушка. Нам гораздо интересней вот это. Переключиться с садомазохизма на производство мягкой игрушки очень трудно. Нужны сильные стимулы. Поэтому я не предвижу распада России. Мне кажется, ее распад на кружки – скажем, горнодобывающий, как предлагает Алексей Иванов, или лесопромышленный – маловероятен.

Дело не в том, что в России не было Возрождения, Реформации или модерна – были. Штука в том, что в России все это всегда заканчивалось одинаково. Россия – это не страна, которая находится вне истории. Россия – это страна, в которой история всегда закручивается в одну и ту же улитку. Происходит разделение общества на консерваторов и модернизаторов, на жидовствующих и иосифлян, на западников и славянофилов, на большевиков и меньшевиков, на консерваторов и либералов. После чего консерваторы удушают либералов – всегда не до конца, чтобы противостояние не снялось – жестоко раскаиваются в своем выборе и доводят ситуацию до очередной катастрофы. А затем все происходит по прежнему сценарию, но на сужающемся пространстве, потому что деградация при этом повторении неизбежна.

Вадим Межуев

Я никогда не претендую на какую-то роль в объяснении истории литературы, а, извините, о модерне… Я сошлюсь на классическую работу Юргена Хабермаса «Философский дискурс о модерне» – это прямая противоположность тому, что вы говорите. Я с вами согласен в одном – в том, что Россия успела все попробовать. И все погубить. Почему?

Дмитрий Быков

Потому что если бы она этого не погубила, это погубило бы мир. Россия – тот антибиотик, в котором не выживает ни один микроб, иначе фашизм был бы уже тотален. Мы остановили фашизм, мы остановили гуннов, мы остановили Чингисхана – мы все останавливаем, мы ничего другого не умеем. Комфортно жить в такой стране? Нет. Необходима такая страна? Да.

Вопрос из аудитории

Вадим Михайлович, а разве реформа Александра II не является попыткой модернизации?

Вадим Межуев

Реформа не была попыткой модернизации, это была, как сказали бы сейчас, попытка либерализации. Но каков ее итог? Отменили крепостное право, провели судебную реформу. Кстати, слово «Оттепель» происходит оттуда, это реформы Александра II получили название «оттепель». И это была именно оттепель, а не модернизация. А затем наступили довольно мрачные, по оценке многих, 1870-е годы. Бердяев писал, что в семидесятые произошло колоссальное снижение русской культуры – это на смену дворянской пришла культура разночинная. Это время возникновения нигилизма, время возникновения терроризма, время массовых самоубийств в России. То же самое происходило на Западе: появляется Ницше, философия пессимизма, трагическая философия. А ведь все замечательно: больших войн нет, уровень жизни растет, демократические порядки в Европе укрепляются. А у философов изменилось настроение, и они объявили, что никакого будущего нет, что история кончилась. Они словно предчувствовали две последующие мировые войны.

Вопрос из аудитории

Андрей, вопрос о самоорганизующихся структурах. То, что мы сейчас наблюдаем на Майдане, наверное, можно назвать самоорганизующейся структурой. Насколько транслирование опыта таких структур возможно в России?

Андрей Мирошниченко

Мы живем на стыке эпох, когда новая самоорганизующаяся сила нарастает снизу. Один политолог говорил такую хорошую фразу: «Политика есть рациональное управление иррациональностью масс». В столкновении сетевых структур и институтов инициатива все еще остается за институтами. Возможно, она и впредь будет оставаться за институтами, поскольку они концентрированы, а сеть распределена. Это во многом вопрос демографических пропорций. Ежедневное потребление интернета в России приближается к 50%. Наверное, ключевой точкой станет 60%. Это не значит, что все люди в интернете приобретут какую-то политическую ориентацию. Противостояние старого и нового – это не консерватизм против демократии, это разнообразие сетевой модели против единообразия трансляционной. Судя по динамике нашего интернета, критическими в этом смысле будут события 2017–2018 годов, когда массив освобожденного суждения станет достаточным для выхода в аналоговую действительность. В этом смысле события 2011 года были преждевременными. Триггером послужили нелепые действия власти. А к 2018 году ситуация созреет. Понадобится некое медийное событие, условное убийство эрцгерцога Фердинанда: самосожжение торговца овощами на площади Тахрир или силовой разгон студенческой демонстрации на Майдане. И решающую роль в тех событиях будет играть уже массив самоорганизующейся среды. А события 2018 года очевидны – это выборы. И для будущего России это будет критическая точка.

Вопрос из аудитории

Дмитрий, как вы считаете, что необходимо изменить в школе, и в преподавании литературы в частности, чтобы можно было сформировать гражданина, свободную и независимую личность?

Дмитрий Быков

Основой совести является профессионализм. Совесть есть только у того человека, который умеет делать дело и чувствует за него ответственность. Значит, надо растить профессионалов. Для этого следует отказаться от таких идиотских нововведений, как «проект» и «презентация». Дети не должны делать проектов и проводить их презентаций. Школьник должен быть занят круглые сутки, на компьютерные стрелялки у него не может быть времени – хорошо, если останется час на разговор с родителями перед сном. Школьник должен проводить львиную долю времени в школе. Ему должно быть интересно. Он должен заниматься реальными исследованиями, реальным производством, к нему должны приходить люди из вуза, чтобы заранее отбирать талантливых студентов. Школьник должен быть загружен и перезагружен до такой степени, чтобы у него сил не оставалось ни на какие имитации, ни на какое тыканье пальцем в социальные сети, ни на какие гаджеты и айфоны. Он должен круглые сутки – в другое время у него не будет той работоспособности – осваивать и исследовать мир. Вот это единственное условие. Привлечь в школы профессионалов, привлечь вузовцев, прекратить проводить олимпиады, все деньги кинуть на образование – через пять лет никакой политической революции не понадобится. Поскольку этого никто никогда не сделает, Россия останется неизменной, на наше счастье.

Вадим Межуев

А я бы ответил иначе. Когда читаю лекции студентам, я проверяю, понимают ли они, что такое мораль. Я задаю им вопрос: произошло убийство со всеми отягчающими обстоятельствами. Это уголовное преступление? Ну конечно, уголовное. Это моральное преступление? Ну конечно, моральное. Должен быть суд юридический? Конечно. А суд моральный? Тоже. А чем один суд отличается от другого? В моральном суде нет деления на обвинителя и обвиняемого. Это одно и то же лицо. Это всегда суд над собой. При каких условиях возможен суд над собой? Он возможен только тогда, когда я ответственен за этот поступок. Скажем, если я солдат и убил по приказу, то это как бы освобождает меня от совести. А для того чтобы я мог себя морально судить, я должен быть свободен. Я должен обладать автономией воли. Только свободный человек имеет совесть. Не профессиональный. Профессиональным был, извините меня, Адольф Эйхман, как описывала Ханна Арендт в «Банальности зла». Мораль – это закон только для свободного человека. В рабской стране морали и совести быть не может. А профессионализм – это все-таки немножечко другое.

http://slon.ru/calendar/event/1055301/#pager