Ольга Серебряная:
Охлобыстин и лязг государственного аппарата
Иллюстрация: Bridgeman/Fotodom
Есть такой человек, Иван Охлобыстин, и за последние двое суток я прочитала в фейсбуке невозможное количество соображений о его талантах, личных качествах, особенностях поведения и моральных принципах. Признаюсь, мне хотелось бы знать об этом человеке меньше. Зато куда больше я хотела бы знать о логике, в соответствии с которой гражданин, верующий в определенную разновидность бога, обращается к президенту с требованием подвергнуть уголовному преследованию некую отличную от него группу граждан. Но еще больше мне хотелось бы знать о социуме, внутри которого такое обращение вызывает море высказываний о талантах, личных качествах, особенностях поведения и моральных принципах обратившегося к президенту — и никакой другой реакции. Мне хотелось бы это знать, потому что, на мой (возможно, наивный) взгляд, с этой логикой и с этим социумом что-то не так.
Начнем с логики рядового верующего гражданина. Вот он живет себе спокойно, делает свое дело, растит детей, совершает поступки, высказывает соображения, в том числе касательно группы других граждан, которая очень ему не нравится. А потом вдруг обращается к президенту, то есть главе исполнительной власти, с просьбой вернуть в Уголовный кодекс статью, по которой ненавистные ему граждане сядут на некоторое количество лет в тюрьму. Первое противоречие состоит в том, что президент (в соответствии с законом) не может ничего вернуть в Уголовный кодекс. Это прерогатива парламента. В котором сегодня большинство имеет партия, вполне, в общем-то, согласная со взглядами нашего гражданина. Отчего бы ему не обратиться к этой партии? Не стать ее членом? Не избраться по ее спискам? И не внести бы свой законопроект? Раз уж так душа болит за судьбы отечества, что сил нет терпеть, то надо бы действовать, чтобы изменить его к лучшему, а не открытые письма писать.
Но допустим, что парламентской политикой наш гражданин заниматься по каким-то причинам не может, однако хочет повлиять на «общественно-политический климат». Но тогда второе противоречие: почему письмо обращено к президенту (который с нашим гражданином и так, скорее всего, согласен), а не к обществу, в котором могут наблюдаться и другие мнения? Публичная полемика требует аргументов, а они начисто отсутствуют в открытом послании нашего гражданина. Он просто сообщает президенту о своем желании. Тогда почему именно об этом? Мог бы заодно попросить вернуть в продажу переносной телевизор «Электроника-450» и восстановить монархию.
Положим, гражданин руководствуется соображениями духовного характера. Тогда при чем здесь вообще президент и УПК? Иди и неси свет истины своей пастве, договорившись предварительно со своей церковью. Это дела внутриконфессиональные, никак не касающиеся ни президента, ни Уголовного кодекса.
Как ни крути, все приводит к тому, что наш гражданин имеет какие-то иные понятия о российском общественном устройстве, публичности и вере, чем те, что определены законами, рамками общественной дискуссии или религиозной практикой. Или вообще никаких таких понятий не имеет. Лично мне это обращение к президенту больше всего напоминает адресованную учительнице ябеду избалованного первоклашки. В ответ на которую хорошая учительница обычно объясняет, не особо вдаваясь в вызвавшие донос обстоятельства, что в школе есть правила и что капризы отдельно взятого первоклашки обязательными к исполнению не являются.
В нашей конкретной ситуации ответ был почему-то совсем не таким. Общественность, вместо того чтобы (а) пропустить ябеду мимо ушей, выразив тем самым полное к ней презрение, или (б) выступить в роли хорошей учительницы младших классов, разъяснив правила, страшно разволновалась. И начала рассуждать о сложной подноготной нашего гражданина, о непростых обстоятельствах его взросления, о выдающихся способностях и некоторых девиациях в развитии, о присущих его душе дурных наклонностях и даже о духе времени, которое его взрастило. Лев Рубинштейн написал пламенную колонку о ровесниках нелогичного гражданина, приписав им всем сущностное свойство безответственности и бессовестности и обозначив девяностые годы словом «постмодернизм», которое в России может значить все что угодно, кроме того, что оно на самом деле значит.
Самое важное здесь выражение — «на самом деле». Чтобы прекратить разбираться в мотивах охлобыстинского поступка, требуется убежденность, что это «на самом деле» вообще существует. То есть требуется действительно признавать, что бывают законы, которые принимает парламент и исполняет государство, и действительно верить, что существуют правила общественной дискуссии, в рамках которой оперируют не пристрастиями и капризами, а выстроенными с соответствии с некоторой логикой аргументами. И между всем прочим помнить, что термин «постмодернизм» был придуман конкретными людьми в конкретное время для того, чтобы выразить определенную мысль, а вовсе не для того, чтобы клеить его ярлыком на целое поколение или, наоборот, оправдывать им какие-то неприглядные поступки конкретного индивида.
Когда убежденность в существовании «на самом деле» отсутствует в качестве общей рамки, фундаменталистский перформанс Охлобыстина становится совершенно неотличимым от заявлений убежденного либертарианца. И то, и другое превращается в чистое кликушество. Какая разница, чего именно человек требует, запретить или разрешить, если эти требования — всего лишь частные мнения конкретных людей, выраженные в туманных обстоятельствах под влиянием темного прошлого? Какая разница, чего требовать, если требующий никак свои претензии не обосновывает, а несогласные с ним не хотят демонстрировать их безосновательность или вредоность? Какая разница, если все только подразумевается, но в то же время «и так понятно»? Когда жизненно важный для определенной группы людей вопрос решается путем простого примыкания всех остальных к одной из двух недовольно гудящих толп, то и сама эта ущемляемая группа превращается в фикцию.
Победят, естественно, те, кто громче кричит, но нелишне помнить, что даже самый громкий голос в этой ситуации обречен: он обязательно потонет в механическом лязге и грохоте, издаваемом неустанно работающим государственным аппаратом. И по случаю какого-нибудь будущего неистовства по неизвестному и даже невообразимому сейчас поводу тоже будет уничтожен — безотносительно к моральным и прочим качествам своего носителя.
