За что они обижают Госдуму?
Гасан Гусейнов
Популярные поэтические мемы редко додумывают до конца. Например, строчки, вырванные из знаменитого стихотворения Анны Ахматовой «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...», часто толкуют в том смысле, что, мол, растут из навоза, зато вырастают – о-го-го! – экологически чистые и гладенькие продукты. Как лебедь из гадкого утенка.
Конечно, одно дело – сор и лебеда, другое дело – прекрасные стихи.
Однако если бы болваны дали себе труд прочитать соответствующее короткое стихотворение целиком, они увидели бы, что строчка вырвана ими из контекста совершенно напрасно.
Давайте прочитаем эти двенадцать строк:
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене…
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
Поэт, таким образом, не мораль читает, а только просит у своих читателей понимания. Поэзия, говорит нам Ахматова, капитальная работа ума и воображения, а не косметический ремонт протекающего чердака.
Вот вам еще пример.
Ахматова заканчивает другое стихотворение так:
Ржавеет золото и истлевает сталь,
крошится мрамор, к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней царственное слово.
Сознайтесь, в словах о ржавении золота и истлевании стали вы видите поэтическое
преувеличение. Но, написанное вскоре после окончания Второй мировой войны,
стихотворение Ахматовой предлагает понимать слова о «крошащемся мраморе» буквально.
И все-таки по прошествии всего нескольких десятилетий это буквальное понимание как раз стирается. Доказательством стертости воспоминания стал эпизод новейшей истории Украины и посмертной истории СССР, когда большая толпа искрошила продукт советской монументальной пропаганды – высеченную из полудрагоценного кварцита фигуру Ленина.
Между стихами о «задорном» и «нежном» дегтярном мазке и о прочности печали прошло пять лет Второй мировой войны. Но вот мы смотрим на происходящее в Киеве и понимаем, что, собственно, означают слова поэтессы «крошится мрамор». Мы выстраиваем причинно-следственную связь: уважали бы слова, понимали бы «царственность» слова, и не было бы нужды в молоте, крошащем истукана.
В конце календарного года начинается состязание между двумя меньшинствами – правящим и изучающим. Правящее меньшинство требует к себе уважения, превращая свои слова в законы.
Изучающее меньшинство пытается понять, какие слова в самом деле вошли в обиход. Обе, как пел Владимир Высоцкий, проце-дуры чрезвычайно важны.
Исследователи подтверждают свою авторитетность, законодатели – свою легитимность.
На наших глазах пишет свою толстую книгу о русском языке ГосДума Российской Федерации. Марают, как говорили в старину, «скорбный лист». Основной нерв законодательной деятельности «в области языка и стиля» – наказание за те обиды, которые своими критическими высказываниями наносят ГосДуме граждане.
Вот почему за уходящий год российский парламент несколько раз пытался ограничить свободное применение русского языка в России. Задача государственная: добиться от граждан такой речи, с помощью которой думцев вовсе нельзя было бы обидеть. Но сами законы пишутся и оформляются на русском языке, вот почему каждая думская законодательная инициатива «по вопросам языкознания»
немедленно добивается результата, обратного желаемому.
Именно поэтому злоязычному телегуру оказалось так легко переименовать ГосДуму в ГосДуру.
Некоторые горячие головы уверены, что сами эти думские инициативы – бессознательная борьба с собственным имиджем, или, если вы хотите услышать более русское слово, с неважной репутацией. Парламент наш был избран два года назад с такими нарушениями прав и свобод граждан, что – при всей формальной законности – у населения есть основания сомневаться в легитимности этого парламента.
А как компенсировать отсутствие авторитетности и легитимности?
Правильно: демонстрацией силы на территории противника. И вот, поскольку такой свободной территорией пока еще является живая речь, то у законодателя не остается другого выхода: он должен вторгнуться на эту свободную территорию. Вот, собственно, почему ГосДума вынуждена снова и снова пытаться навязать обществу свое понимание языка.
Когда-то в одной песне немодный ныне Будат Окуджава назвал коллективного советского законодателя «безумным султаном». В самом деле, сосредоточив в своих руках полноту власти и не испытывая ни малейшего сопротивления со стороны управляемых и окормляемых, почему же и сегодняшний законодатель пытается навязать своим простодушным подданным какие-то особые правила речевого поведения? Зачем он требует от людей то перестать материться, то говорить в рабочее время только на государственном языке, то не пропагандировать
однополую любовь, то не оскорблять чувств верующих?
Ответ на все эти вопросы один. В старом Советском Союзе смертельно больной «безумный султан», почуяв неспособность в одиночку писать законы о жизни, начал преследовать за слова.
Но вопроса о легитимности тогда не возникало, потому что все население твердо знало: никакого другого закона у нас и над нами просто нет. Поэтому никакого кризиса собственной легитимности умирающий Советский Союз не осознавал и даже не чувствовал, а из деревянного советского языка получился отличный гроб для идеологии.
Чекисты опомнились только в тот момент, когда им пришлось разрешить толпе демонтировать «Железного Феликса» на Лубянке.
Но так и не поняли смысла происходившего. Четверть века спустя дедушку Ленина уже искрошили. Правда, пока в другой части бывшей империи.
Новое обостренное самочувствие самозванца, который точно знает, что сам его мандат – подмоченный, хочет и нового языка. Но сколько его ни ищут чекисты, вернувшиеся, по слову певца, «на свою блевотину», а все никак не найдут – скрепы ломаются, матерок паруса раздувает, думаков обижают, над начальством глумятся, на каждое новое хамство отзываясь свежим задиристым «перашком». Не бог весть каким, но какой есть.
С неудержимой страстью хотят прикрутить к мозгам своих подданных новую программку – а она, проклятая, все никак не прикручивается.
Язык не позволяет. Поэзия. Не верят, бедняги, что
Ржавеет золото и истлевает сталь,
крошится мрамор, к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней царственное слово.
