Беловежский синдром
Ныне, на мой взгляд, один из поворотных моментов всей истории нашей страны — не только послекоммунистической России. Конечно, после 1991 года ничего аналогичного марту 2014-го в истории России не было. Сейчас решается, куда мы пойдем. Пойдем ли мы в сторону создания нового тоталитарного государства, совсем не советского, а иного, то есть мы не пойдем назад, а пойдем вперед, но в своеобразном направлении. Или мы, переболев и преодолев нынешний кризис, как это часто бывает в болезни, построим все же ту Россию, которой не боятся, но любят и уважают, Россию, в которой приятно жить, а не ту, из которой хочется уезжать. Мы сейчас находимся в этой точке. И каждый из нас и как гражданин, и как профессионал должен, думаю, сделать этот выбор сам: в какой России он хочет жить? И приложить все силы к тому, чтобы свой выбор осуществить.
В истории массового политического сознания есть понятие «Версальского синдрома». Версальский синдром — это болезненное состояние умов народов, потерпевших поражение в Первой мировой войне. То состояние умов, которое привело к приходу нацистов к власти в Германии, к успешному присоединению к Рейху Австрии и к началу самой страшной за всю историю человечества войны.
На самом деле, в ХХ веке было несколько подобных синдромов массовой психопатологии. Хотя бы беглый обзор их поможет пониманию того, что мы имеем сейчас в России. Ныне мы сталкиваемся с обезумливанием значительной части нашего народа. На днях мне рассказали анекдот: «Все наше общество распалось на две части: на колонну номер пять и палату номер шесть». Те наши граждане, которые оказались по этому анекдоту в «палате номер шесть», они такие же наши люди, многие из них — достойные и умные, но только что-то очень сильно сдвинуло их сознание. И сдвиг этот, по аналогии с Версальским, я именую Беловежским синдромом.
Кстати говоря, о цифрах. В значительной степени это — социологические данные, которые мне любезно предоставил Левада-центр и лично Лев Дмитриевич Гудков. Я ему бесконечно благодарен. Там есть, в частности, данные опроса, который проводился 18 марта 2014 года. И, кстати говоря, одна цифра прямо сейчас по этому опросу 18 марта, очень важная цифра, которая объясняет многое и которая говорит: вот что такое Беловежский синдром в самом общем смысле. 43,1% опрошенных респондентов считают, что русским в Украине реально угрожают фашисты и националисты, и только ввод наших войск в Украину спасет их от насилия. 28,1% считают, что проблемы русского населения есть, но их надо решать мирным путем. И 13,4% считают, что вообще никаких особых проблем у русских в Украине нет, а есть проблемы у режима, правящего в России, и эти проблемы режим пытается решить через кризис, который он создает в отношениях с Украиной. Вот, собственно говоря, данные на 18 марта.
Примерно так же было в Германии 1935 года. У нас есть одна цифра по Германии надежная, это результаты плебисцита в Сааре 1935 года. Дело в том, что Саар был занят после Версальского мира Францией, но в правовом смысле оставался частью Германии. И в январе 1935-го предложили решить, с кем хочет быть Саар. Напомню, Саар — это крайний западный горнорудный небольшой район Германии. Был поставлен вопрос: «Хотите ли вы присоединиться к Франции, или вы хотите присоединиться к Германии». К нацистской Германии, но тогда еще только начавшей показывать свое нацистское лицо. Хотя Германия уже была однопартийной, со свирепой цензурой. За полгода до плебисцита в Сааре без суда и следствия были убиты многие политические противники Гитлера (так называемая «Ночь длинных ножей»). Но еще не были приняты, скажем, Нюрнбергские арийские законы (сентябрь 1935 года). Так вот, в Сааре при французских войсках без наличия вермахта 13 января 1935-го. 90,4% населения проголосовало за присоединение к нацистской Германии.
Что же такое национальный психоз, который овладевает временами тем или иным обществом по той или иной причине?
В последнее время, в особенности в связи с тем, что мы находимся на пороге одной очень печальной, но тем не менее очень важной даты — 100-летия начала Первой мировой войны, многие говорят о том, что то, что происходит сейчас с Украиной, похоже на то, что происходило в России, да и в Европе накануне Первой мировой войны. Я смело скажу, что в очень малой степени похоже. Хотя проявления психоза, безусловно, были, но причины их мотивации совершенно другие.
Тогда Россия испытывала чувства, которые испытывает подросток, когда он вдруг становится взрослым: он чувствует полноту сил и не знает, куда их деть. Он еще мало образован (две трети мужского населения России в 1914 году неграмотны), плохо понимает международную реальность, но он чувствует растущую мощь. Люди того времени говорили, что Россия: «Не просто быстро развивалась, она лихорадочно быстро развивалась». Вот эта лихорадочность быстрейшего развития, когда люди не успевали отдавать себе отчет, не успевали привыкать к меняющимся обстоятельствам, — это и есть особенность последнего предвоенного десятилетия. Тогда не успевали привыкнуть и к парламентаризму, и к невероятным темпам промышленного развития, и к новинкам технологий. Не забудем, что тогдашняя Россия стала строить самые сложные самолеты, которые вообще тогда делались в мире, — самолеты Сикорского, в первую очередь «Илья Муромец»; мощнейшие, по оценке британского адмиралтейства, линейные крейсера (которые так и не были достроены, не успели: война началась) типа «Измаил». По тем временам это были сложнейшие технические проекты, как сейчас какие-нибудь космические.
В России был огромный массив необразованного, еще и архаичного по своим представлениям населения, но при этом новейшие экономические проекты. Вот эта Россия с растущим новым классом совершенно европейских, прекрасно образованных молодых людей, которые к тому времени составляли 15—18% населения, — вот это была реальность того 14-го года.
Когда встал впрямую вопрос о войне, в России победило чувство мощного растущего организма, чувство подсознательной силы при отсутствии сознательной осторожности. Слова П.А. Столыпина о том, что России нужно 20 лет без войны (и это совершенно верные были слова), чтобы построить действительно современное общество, — почти никто не вспоминал. Осторожные слова С.Ю. Витте, в 1914 году сказанные, что, если Россия войдет в войну, эта война кончится революцией, — тоже никто не услышал. Все думали, что война закончится быстро: у нас такие силы, мы их шапками закидаем! Вот это синдром 1914-го.
Я читаю стенограмму думского заседания 26 июля 1914 года, первого после объявления войны заседания Государственной думы, спешно созванного. Там выступают министры, выступают представители всех политических партий, представленных в Думе, представители основных национальностей: и литовцы, и немцы, и евреи, и поляки, и депутаты от мусульман, — и все они в один голос говорят, что они едины с Россией, и всюду сквозит новая националистическая идея. Идея, которая до этого владела только достаточно маргинальным правым сектором русского общества: «Славянство победит тевтонство». Геополитическая национальная идея: мир будет миром доминирующего славянства, «все мы сплотимся (и искренне в это верили почти все) вокруг державного главнокомандующего, вокруг монарха, мы победим тевтонов, австрийцев, немцев, мы с нашими союзниками создадим новый мир, в котором не будет войны».
Вот такое ощущение себя без глубокого понимания, что мы есть на самом деле. Что на самом деле Россия не может воевать, Россия не выдержит войны, потому что общество не готово к войне. Люди понимающие, не только Витте и погибший к тому времени Столыпин, но и военные специалисты, знали, что в России идет перевооружение армии и осуществляется большая военная программа. Эта военная программа, в которую включена масса вещей: строительство приграничных железных дорог, оружейных заводов, — завершится к 1918 году. До 1918 года Россия заведомо слабее центральных держав.
Это прекрасно знают в Берлине и в Вене и поэтому говорят, что мы или сейчас начнем войну, или мы ее уже не сможем начать, и наша задача: «Drang nach Osten», создание новой геополитической реальности (тогда же все бредили геополитикой!), не будет осуществлена никогда. В Германии был совершенно другой тогда менталитет, чем в России. В России — это стихийная юная сила, в Германии — аккуратный взрослый интеллектуальный расчет. Расчет, который реализовался (простите за игру слов) в отшлифованном до блеска «плане Шлиффена».
«План Шлиффена» предполагал, что вести войну на два фронта (а Англия и Франция — союзники России) для Германии невозможно, но другого варианта нет. Не удалось оторвать Россию от Франции — значит, надо вести войну на два фронта. Как быть? Весь расчет на то, что Россия еще не в 1918-м, а в 1914 году. Надо всеми силами ударить на Запад, разгромить Францию, в течение тех трех недель, за которые будет мобилизовываться не имеющая густой сети железных дорог, других инфраструктурных преимуществ, медленная гужевая русская армия. За эти три недели капитулирует Франция. Англия не вступает в войну или, по крайней мере, не высаживается на континент, с ней будет чисто морская война, а может, она вообще потом откажется от войны, когда Франция капитулирует. И тогда все силы бросаются на Россию. Россия разбивается очень быстро после этого, и Германия в течение нескольких месяцев становится владычицей мира. Вот, собственно, «план Шлиффена». Немцы рассчитали всё — до расписания поездов, до количества полков и дивизий повсюду.
Что получилось? Ничего не получилось. Как это всегда и бывает. Ни у кого ничего не получилось.
Германия не смогла вывести Францию из войны, Франция не капитулировала, войска немецкие были остановлены. Англию не удалось не пустить на континент, она активно включилась в войну после того, как Германия вероломно напала на нейтральную Бельгию. В итоге, когда провалилась первая часть «плана Шлиффена», судорожно решили в 1915 году делать все наоборот. Было решено вывести Россию из войны в 1915 году, а потом всеми силами броситься на англо-французов. Началось большое немецкое наступление в России. Вы знаете, оно потом тоже провалилось. Да, русских потеснили, да, русские отдали Польшу и Литву, но дальше немцы продвинуться не могли, Русская армия не была разбита. Войну пришлось вести на два фронта. К концу 1915 года стало ясно, что Германия войну проиграла.
А Россия не ошиблась в своем ресурсе экономическом. В России не были введены карточки ни на что во время Первой мировой войны, кроме сахара. А на сахар были введены карточки по одной простой причине: был сухой закон, началось самогоноварение, понятно, что сахар надо было ограничить, чтобы не варили самогон. Россия сорвалась на другом. На неготовности психической. Технически, аграрно Россия была готова вести войну, и, оказалось, даже лучше, чем думали военные специалисты. И бесконечно лучше, чем во время Второй мировой войны, когда отступали до Москвы и Царицына на Волге. Но психически войну оказалось невозможно вести: народ сломался. Как молодой организм, который чувствует в себе силы, когда он сталкивается с тяжелым испытанием, — то не выдерживает. Вот ситуация Первой мировой войны.
Теперь мы обратимся лицом к Германии и к самому Версальскому синдрому. Немцы всё продумали до мелочей и тем не менее с треском проиграли войну в 1918 году. Даже то, что они последними, самыми хитроумными и нравственно абсолютно безобразными действиями смогли привести к власти большевиков в России и вывести Россию из войны и наконец-то избавиться от кошмара войны на два фронта, — им не помогло. Они были разгромлены в июле 1918 года на Марне. В Компьенском лесу было подписано перемирие, потом — мирный договор в Версале. Потеря территорий, потеря колоний. Нищета послевоенная, для немцев невероятная. А потом нищета усугубилась мировым кризисом. Слабое правительство, в котором присутствовали этнические евреи. И вот начинается болезненное брожение немецкого сознания: «Мы не могли проиграть эту войну! Немцы вообще не могут проигрывать. Мы все рассчитали до мелочей. Если мы проиграли войну, если мы капитулировали, если наши армии не смогли победить, то это потому, что нам был нанесен удар кинжалом в спину». Этот «удар кинжалом в спину» нанесла «пятая колонна». Не русские, не англичане, не французы. Они — внешние враги. С ними мы справились бы. Ну кто такие русские?! Англичане, французы сражались получше, но мы же их знаем, мы же их били, французов, во время франко-прусской войны. Мы же имели наш Седан, и Наполеон III был разбит. Нам не удалось их сейчас разбить потому, что у нас был внутренний враг. Этот враг — «пятая колонна», национал-предатели, которые были против нашей победы, а мы считали их частью немецкого народа. Кто эти люди? Это социалисты, это евреи.
Евреи честно сражались и в русской армии, и в немецкой армии всю войну, и ни у кого никаких мыслей не возникало, что они — национал-предатели. Но тут такие мысли возникли. А коли мы проиграли не потому, что мы слабы, и тем более не потому, что мы затеяли несправедливую войну, а потому, что это постарались «национал-предатели», — соответственно мы должны разделаться с ними, объединить весь немецкий народ в одно целое и показать всему миру, что такое Германия. Отсюда — «Main Kampf». Отсюда — реванш. Отсюда — Вторая мировая война.
Это сознание несправедливости национального унижения еще множилось на то, что демократические, «плутократические» круги Запада (как говорил Гитлер, так говорили и сторонники консервативной революции в Германии) сосут все соки из Германии, обогащаются за счет немецкого народа, который они же коварно ударом в спину поставили на колени, обманули в 1918 году. Это был, конечно, бред. И знающие военные специалисты прекрасно понимали, что Германия проиграла совершенно реально, неправильно рассчитав свои силы, неправильно рассчитав политику западных своих противников, да и России. Но это знали немногие. Отсюда — идея военного реванша. То есть выиграть новую войну. Не просто восстановить страну, не просто объединить германоязычные земли, которые «страдают» под гнетом этого низменного славянства или французов (Эльзас, Судеты, Силезия), вновь их вернуть в Рейх, сделать их счастливыми, но и доказать всем, что Германия правит миром, а не стала страной второго сорта.
Отсюда — вся политика Гитлера на собирание земель. Это не потому, что немцам реально жилось плохо в Эльзасе или в Судетах. Никаких притеснений не было ни там, ни тем более в «вольном городе» Данциге и в области Мемеля (Мемельгебит) Клайпеде, у которой была даже автономия, свой сеймик. Но это была идея восстановления незаконно отторгнутого — «Нас обманули, мы должны восстановить справедливость». Поскольку нас обманули в горячей войне, в кровавой войне, мы не боимся войны. Мы в новой войне докажем, кто из нас первый. Поэтому, хотя начальные действия по объединению германского народа обошлись без крови и даже шли на ура при поддержке подавляющего большинства, — германский народ был готов к войне, ждал войны и радовался будущей войне как возможности победы.
Версальский синдром, вне всякого сомнения, привел к власти Гитлера. И очень похожий синдром наблюдался в Италии. Италия была среди стран победительниц и даже немало получила от войны от Австрии: Тироль, северную часть Венецианской области, Триест, побережье Адриатики. Но лучше жить от этого итальянцы не стали. Эмиграция из Италии как была колоссальной, так и осталась. И Муссолини говорит: «Нас обманули! Мы клали наши жизни вместе с Англией и Францией за победу, и посмотрите, как живут Англия и Франция, и как мы живем!». «Италия — пролетарий Европы» — вот одна из идей Муссолини. То есть не пролетариат против буржуазии в каждой стране, а страна-пролетарий — против стран-буржуа. Естественно, союзник — это Германия, которая также страдает. Это начало антикоминтерновского пакта, начало соединения, того, что позже назовут «Державы оси». Я подчеркиваю, что это не слова только Муссолини. Хотя Муссолини и Джованни Джентили сформулировали это. Эти люди, как и Гитлер в Германии, гениально услышали и артикулировали состояние души германского и итальянского народов, их большей части. И преступление интеллектуалов Италии и Германии состояло в том, что они были так или иначе увлечены теми же самыми идеями.
Что касается Советского Союза и начала Второй мировой войны, то надо отметить, что тогда был очень сложный ментальный синдром в русском обществе по той простой причине, что все переживания, связанные с Первой мировой войной, с выходом из войны, позорным Брестским миром, — все они были смазаны и забыты из-за пятилетней Гражданской войны, коллективизации, голодоморов, Красного и Большого террора и невероятного оболванивания людей при практически непроницаемом «железном занавесе». Поэтому это был совершенно другой тип общества, которое распадалось на две части. Часть населения — очень большая — была полностью под властью советской пропаганды и была уверена, что «Красная армия всех сильней». И когда началась война в 1941 году, многие молодые люди, и даже люди средних лет, шли записываться добровольцами, боясь, что не успеют к «пиру победителей», что победят без них.
И вторая, большая, часть общества ненавидела большевиков. Сейчас опубликованы воспоминания этих стариков, которые пишут, что они ни за что не хотели идти на фронт не потому, что боялись, а потому, что не хотели умирать за Сталина. Они мечтали о том, что придут немцы и их освободят от отвратительного большевизма. Они помнили Германию Первой мировой войны, которая пришла в Киев и Ростов и навела там порядок после полного кошмара Красного террора. Люди этой половины ждали помощи от Германии. Трагедия заключалась в том, что даже евреи Украины и Белоруссии не верили в то, что Гитлер мечтает об уничтожении еврейства. Плохо знали о Нюрнбергских законах и о «хрустальной ночи», тем более что, когда Германия стала союзником СССР в 1939 году, об этом вообще перестали говорить. Очень многие русские евреи тоже ненавидели советскую власть, за 20 лет ее накушались вполне. А когда немцы пришли в 1918 году, был хоть один еврейский погром? Не было. Были еврейские погромы, которые петлюровцы делали. Были погромы от рук солдат Белой армии. Были «буденновские» погромы. Но уж от немцев — никогда не было. Поэтому ждали совершенно спокойно. И дождались.
Вот такой был синдром в начале Второй мировой войны.
А после Второй мировой войны в российском обществе сформировалось четкое сознание: пусть что угодно — лишь бы не было войны. Война — самое страшное. Голод, холод, нищета, даже репрессии — все это плохо, но только бы не было войны! Интересно, что не было и сильного антиамериканизма. С «оттепелью» рухнули все сталинские стереотипы и были осмеяны. Хрущев ездил в Соединенные Штаты, Ван Клиберн выступал в России. Джон Кеннеди стал кумиром русского общества. Люди, более образованные, зачитывались Хемингуэем и Стейнбеком. И не было ощущения, что Америка враг. Что надо по ней так «вдарить», чтобы только пепел остался. Тот самый пепел, про который сказал недавно один журналист[1].
Кстати говоря, насчет пепла и журналиста. Никогда в советское время после Сталина такой фразеологии в политическом языке не было. Всегда ядерная война воспринималась как кошмар. Единственный принцип был — не допустить ядерную войну. Говорить о том, что «мы превратим Америку в пепел», — это был недопустимый вариант. Самое большее, о чем говорили, что мы нанесем ответный термоядерный удар, но никогда не первый. Вот это была установка, которую господин Киселев первым позволил себе изменить со времен дремуче советских.
Андрей Зубов, доктор исторических наук, профессор МГИМО(У) и Российского православного университета, член Межсоборного Присутствия Русской православной церкви
Из выпуска от 30-05-2014 рассылки «Новая газета»
